те противоречия, о которых мы говорили. Как известно, епископство в Риме с его подобиями в провинциях было единственной парагосударственной структурой, которая пережила распад Западной Римской империи. Около 500 года христианство в Северной Европе завоевало на свою сторону новые властные группы – когда Ремигию, епископу Реймса, удалось окрестить короля салических франков из рода Меровингов Хлодвига, по причине чего французская церковь по сей день с гордостью именует себя fille aînée de l’Église (старшей дочерью Церкви). Сам Хлодвиг при этом был одной из самых диких, самых алчных до власти и исполненных коварства фигур в ранней истории Европы, наверняка слепленной из того же теста, что и Чингисхан и Тамерлан, разве что он располагал гораздо меньшими средствами, так что, глядя на него, уже можно было бы предположить, чего ожидать от христианизированных королей, привыкших к насилию. Жизнь с расколотым сознанием – вот что было основной проблемой христианской государственной власти. При этом и само христианское учение в конечном итоге с неизбежностью должно было расколоться – на учение для «христиан наполовину» и учение для «христиан полностью»; для христиан, страдающих разорванностью сознания, и для христиан с неразорванным, цельным сознанием. Пожалуй, эта тенденция появилась уже во времена преследования христиан, когда христианские общины начали поляризоваться на религиозные элиты – святых, мучеников, священников – и «обычных» христиан.

Шизоидное развитие христианства может быть прослежено, в сущности, на примере трех основных процессов: во-первых, это превращение религии из образа жизни общин в метафизическое гала-представление, устраиваемое господствующими властями, то есть возникновение религиозной политики; во-вторых, это создание духовных администраций в форме папской, епископской и монастырской (аббат, приор) властей; в-третьих, это насильственная и поверхностная христианизация широких народных масс. Так же трояко представлено и киническое ядро христианства, которое еще во времена христианских властей противостояло чистой, ничем не прикрытой власти и пыталось жить, преодолевая разорванность: во-первых, оно представлено в великих движениях монашеских орденов Запада, которые со времен Бенедикта Нурсийского практиковали соединение молитвы с трудом, а позднее – и в созерцательных и аскетических волнах позднего Средневековья; во-вторых – в движениях еретиков, которые неустанно требовали воплощения христианской заповеди любви и часто становились мучениками – жертвами «христианских» преследований христиан; в-третьих, в попытках некоторых христианских монархов преодолеть противоречия между светской «должностью» и христианским учением, практикуя гуманизм правителя, – причем представлялось совершенно неясным, насколько эти попытки могли оказаться удачными. Уже Карл Великий, взяв на вооружение христианство, цинически безжалостно проводил религиозную политику франкского империализма, по причине чего его с полным правом именуют отцом Запада. Оттоны и представители Франконской династии развили механику политического властвования через посредство людей Церкви настолько, что при них епископы стали столпами немецкой имперской политики (ср. имперские программы позднего Средневековья, христианизированные и германизированные идею империи и идею императора, а также схватку за власть между монархией и папством).

Семь великих европейских Крестовых походов можно понять, пожалуй, только с учетом существования этого фона. То, что происходило между 1096 и 1270 годом под названием «Croisade», представляет собой попытку христианизированных феодальных властей выплеснуть наружу ставший невыносимым господский цинизм их собственного сознания. По прошествии столетий христианизации религиозные заповеди сформировали у правящих военно-аристократических слоев фундамент их внутреннего мира, в результате чего противоречие между христианской заповедью любви и феодальной воинской этикой стало просто жгучим и разрывающим их сознание. Невыносимость этого противоречия – которое теперь превратилось в противоречие внутреннее – объясняет ту силу, с которой на протяжении веков европейская энергия могла выливаться в патологическую идею Крестового похода. Крестовые походы, провозглашенные священными войнами, были социально-психологическими взрывами протофашистского свойства. Они представляли собой канал для выхода тех энергий, которые накапливались при конфликте двух взаимоисключающих этик в индивидуальной и коллективной душе. В священной войне из не дающего жить противостояния религии любви и этики геройства возникает вполне позволяющий жить призыв: «Этого хочет Бог!» В этой фикции нашли свою разрядку мощные противоречия на удивление потомкам, которые не могут отыскать ни военных, ни экономических, ни религиозных резонов в несказанных лишениях и проявлениях отваги во времена Крестовых походов. Идея Крестового похода – наряду с преследованиями ведьм, антисемитизмом и фашизмом – представляет один из наиболее впечатляющих примеров того, как одна официально провозглашаемая, коллективная безумная идея способна «снять» индивидуальное безумие у бесчисленных отдельных людей, души которых раздираемы конфликтом между религией любви и милитаризмом. С 1096 года священная война выполняла в западных цивилизациях роль клапана для выпуска излишнего пара; под давлением собственных внутренних противоречий и безумств с этого момента начинают искать внешнего сатанинского врага и ведут против него самые что ни на есть священнейшие войны. Психограмма христианских цивилизаций включает в себя риск этого протофашизма; в кризисные времена, когда ощутимо обостряется жизненная непереносимость этих противоположных этических запрограммированностей, регулярно наступает момент, когда это давление вырывается наружу. То, что преследования евреев в Рейнской области начались одновременно с Крестовыми походами, подчеркивает существование связи между этими различными феноменами из области патологии культуры. Евреи, еретики, ведьмы, иноверцы, красные – все это жертвы того фронта, который первоначально формируется внутри, в душе и проявляется во время шизоидных периодов «повышенного давления», когда «охватывающая все общество иррациональность» противоположных этик ищет своей выход наружу.

Наряду с возникновением каналов для вывода наружу христианского господского цинизма в виде Крестовых походов, Средневековье продемонстрировало и второй способ выхода из противоречия: оно создало наполовину секуляризированную сферу придворной жизни, в которой можно было с чистой совестью оставаться верным аристократическому и военному этосу. Ранний эпос о короле Артуре был вдохновлен именно этим открытием; рыцарские романы, равно как и chansons de geste[168], довольно откровенно отдавали предпочтение героическому эпосу перед христианским. Идя еще дальше, рыцарство освобождается от «пут» христианских заповедей любви и мира, культивируя в себе чисто светские доблести, связанные с мастерским владением оружием, создавая для себя настроение непрерывного праздника, царившее при дворе, а также предаваясь утонченной эротике и совершенно не заботясь от том, что на этот счет скажут священники. Расцветают культура турниров, празднества, охота, пиры, чувственная романтическая любовь. Аристократический гедонизм вплоть до XIX века сохранял свое значение как защитный экран, отгораживавший от мазохистской ауры христианских монастырей. Наиболее заслуживающим уважения теперь считался тот, кто уложил наибольшее количество противников и покорил сердце самой прекрасной женщины. Еще Ницше, слагая свою направленную против христианства хвалебную песнь в честь «белокурой бестии» и сильных натур, имел перед глазами образы таких приобретших светский облик аристократов-воинов, а позднее – кондотьеров, то есть тот человеческий тип, который решительно ввязывается в драку, берет все, что пожелает, и притом «с великолепием господина» способен решительно ни на