Если этого нет, то насильственное ядро власти вновь предстает в неприкрытом виде. В узаконенной форме это хронически происходит при исполнении наказаний, предусматриваемых законом в тех случаях, когда отмечается посягательство на права властей. Поэтому наказания – ахиллесова пята узаконенного насилия[164]. Тот, кто наблюдает за властью в момент, когда она исполняет уголовные наказания, узнает при этом кое-что о ее сущности и о своей собственной тоже, о насилии как ядре власти и о своей позиции по отношению к этому.

Точно так же, как трусу приходится прятаться в толпе склонных выжидать, осуществляющее подрывную деятельность сознание Раба сохраняет свою жизнь благодаря тому, что оно настолько изощренно осваивает язык Раба (признание власти и иллюзии ее законности, превознесение славы правителей), что иронические интонации в сказанном на этом языке замечают не сразу. Римлянин Петроний, если верить тому его портрету, который рисует предание, был гением такой подхалимствующей иронии. В ближнем бою с высокомерием Нерона он сделал главным своим оружием искусство льстить, совершенно уничтожая при этом. Он умел подавать Величию свое отравленное почитание в виде столь сладких комплиментов, что власть не могла устоять и проглатывала их. Бесспорно, ироничному и полному чувства собственного достоинства патрицию во времена императоров в конце концов не оставалось иного выхода, кроме сознательно избранной смерти. Этот обычай savoir mourir, который сознательно включает в свои расчеты собственную смерть как возможную последнюю плату за свободу, сближает лишенный власти, но гордый римский патрициат с христианством, превратившимся с течением веков в величайшую провокацию для римских императоров. Вместе с ним произошло постижение экзистенциальной суверенности, которое еще больше, чем этика стоиков, лишило значения вопрос о том, какую ступеньку человек занимает на социальной лестнице – верхнюю, среднюю или нижнюю. Приняв его, рабы могли проявлять большее мужество перед лицом смерти, чем господа. Воплощение силы раннехристианской религии было столь велико, что она в конце концов перетянула на свою сторону величайшие властные структуры Старого Света. Ее корни питало сознание свободы, которое возникало с прекращением наивного почитания власти. Никогда больше не испытывать почтения перед властью чисто светской, не скрывающей своего насильственного характера, – этот принцип стал киническим ядром христианской установки по отношению к власти. Фридрих Шлегель одним из первых среди современных мыслителей вновь увидел киническо-циническое качество радикально воплощенного в жизнь христианства. В принадлежащих его перу «Фрагментах из „Атенея“»[165] (1798) читаем: «Если сущность цинизма состоит в том… чтобы безусловно презирать… всякий политический блеск… то христианство, пожалуй, есть не что иное, как универсальный цинизм»[166].

Истинность этого тезиса подтверждается тем, как блестящий Рим воспринял и отрефлексировал киническо-христианский вызов. Вначале римскому государству не оставалось иного выхода, кроме жестокого подавления того исполненного собственного достоинства света, который ставил его в тупик и приводил в раздражение – как то доказывают периодически поднимающиеся на протяжении столетий волны преследования христиан. Когда они не привели к успеху, а сила жизненного воплощения новой веры скорее еще более возросла от попыток подавлять ее, после трехвековых трений дело дошло до поворота, имевшего всемирно-историческое значение: имперская власть встала на колени перед христианским кинизмом, чтобы унять и приручить его. В этом – смысл поворота, осуществленного императором Константином. С ним начинается христианизация власти, представлявшая со структурной точки зрения преломление кинического импульса с превращением его в цинизм. Начиная со времен императора Константина история государств Европы есть, по существу, история христианизированного государственного цинизма, который после этого эпохального перехода в противоположный лагерь не прекратил в качестве шизоидной идеологии Господина одолевать и мучить политическую мысль. Впрочем, это (пока!) не та тема, которая нуждалась бы в психологии бессознательного. Трещины от расколов, о которых мы говорим здесь, проходят по поверхностям сознаний. Представление о том, что власть не может позволить себе быть набожной и благочестивой, появляется у власть имущих не после каких-то кошмарных снов, а в результате ежедневных трезвых расчетов. Нет никакого бессознательного конфликта между идеалами веры, с одной стороны, и моралью власти – с другой; есть, причем с самого начала, ограниченная вера. Тем самым кинический импульс сил, противоборствующих власти, противостоит цинизму господствующей власти. Последний уже с самого начала своего представляет собой двойственное мышление.

Своей первой вершины христианское двойственное мышление достигает в философии истории Августина, которая с отчаянным реализмом, оказавшись лицом к лицу с прогнившим насквозь монстром христианизированной Римской империи, не видит для себя никакого иного выхода, кроме превращения раскола действительности (включая раскол морали) в программный принцип. Так возникает фатально реалистическое учение о двух царствах[167] (de duabus civitatibus): царстве Божьем (civitas (!) dei) и царстве земном (civitas terrena), – которые наглядно воплощают в реальной действительности Католическая церковь и Римская империя. Та организация, которую имеет на земле Церковь, снисходит с небес, примыкая к божественным сферам и простираясь от них до земли. Тем самым описаны те дуализмы, из которых так и не нашли окончательного выхода ни история европейских государств, ни государственное мышление. Еще и в XX веке государство и Церковь находятся в весьма конфликтных отношениях – как сообщники и соперники. Та борьба, в которой мертвой хваткой вцепились друг в друга государство и Церковь, идет уже на протяжении целого тысячелетия. Можно составить целое учебное пособие, посвященное искусству этой борьбы, – с картинками, изображающими все стойки, захваты, броски, обхваты и «ножницы», которые только возможны для двух борцов, сцепившихся самым роковым образом. Не было еще случая, чтобы христианизированному государству удалось хотя бы для видимости организоваться в нечто единое (если не принимать во внимание византийского христианства). По своей внутренней и внешней структуре оно с незапамятных времен обречено на двуликость расколотой истины. Так дело дошло до развития двойного права (каноническое право, государственное право), двойной культуры (духовной и светской) и даже двойной политики (церковная политика, государственная политика). В этих удвоениях заключается часть тайны возникновения того западноевропейского ритма истории, который создал наиболее кровавую, наиболее раздиравшуюся противоречиями, наиболее богатую конфликтами и борьбой, но одновременно и наиболее творческую и «наиболее быструю» историю из всех, которые когда-либо протекали за такое относительно короткое время на столь небольшом континенте. Логика киническо-цинического спора принадлежит к числу тех «законов», которые доводят до крайних проявлений суматошный и беспорядочный процесс истории европейских государств, классов и культур. Здесь с самого начала все как бы подвергается «удвоению», что создает мощный потенциал для противостояний и противоречий, имеющих самые решительные последствия, для воплощенных в жизни сил рефлексии и для обвешанных оружием убеждений.

Мы не собираемся сейчас пускаться в исторические описания. Несколько ключевых слов могли бы проиллюстрировать, как развиваются