ли возможен иной ответ: здесь абсолютная воля к революции находилась в поиске более или менее подходящей теории, а там, где оказывалось, что теория не совсем подходит (за недостатком реальных предпосылок для ее применения), от желания применить ее во что бы то ни стало возникла необходимость фальсифицировать, перетолковать и исказить ее. В руках Ленина марксизм стал теорией, легитимирующей попытку с помощью насилия заставить действительность развиваться в том направлении, на котором затем – когда-нибудь позднее – возникли бы предпосылки для применения теории Маркса, а именно позднекапиталистические, то есть созревшие для революции условия. Как именно этого достичь? Путем форсированной индустриализации. Советский Союз по сей день находится в поисках причин второй революции 1917 года. Он некоторым образом пытается «задним числом» создать необходимость социалистической революции, и, если я не ошибаюсь, он находится на наилучшем пути к ней. Ведь в СССР, как ни в какой другой стране мира, – если использовать формулировку Маркса – производственные отношения стали тормозом для развития производительных сил. Если это несоответствие есть общая формула, создающая противоречие, которое ведет к революции, то здесь оно налицо в образцово очерченном виде.

То, что в современном международном положении является конфликтом внутри системы, абсурдным образом преподносится как конфликт между двумя системами. И в то же время этот внутренний конфликт, превращенный во внешний конфликт между системами, представляет собой главное препятствие для освобождения человеческой продуктивности[175]. Так называемый конфликт мировых систем – это конфликт между двумя мистифицированными мистификаторами. Посредством параноидной гонки вооружений два реальных кажущихся противника заставляют себя поддерживать воображаемое различие систем, закрепляемое самообманом. Таким образом социализм-который-не-желает-быть-капитализмом и капитализм-который-не-желает-быть-социализмом взаимно парализуют друг друга. Больше того, конфликт противопоставляет социализм-который-практикует-бóльшую-эксплуатацию-чем-капитализм-чтобы-воспрепятствовать-ему-капитализму-который-является-более-социалистическим-чем-социализм-чтобы-воспрепятствовать-ему[176]. Макиавелли констатировал бы, в духе Общей Полемики Маркса, что конфликт, приводящий к развитию, заглушен вынесенным вовне искаженным конфликтом, представляющим собой борьбу за гегемонию. Два гиганта производства расходуют чудовищную долю произведенного обществом богатства на военное закрепление такого разграничения систем, которое в принципе неверно и не выдерживает никакой критики.

Итак, как уже было сказано, Макиавелли в конце ХХ века, вероятно, рекомендовал бы системам объявить о своем полнейшем банкротстве. Именно такое объявление должно предшествовать так называемому разоружению. Ведь то, что заставляет системы вооружаться, – это представление, что они находятся в фундаментальном противоречии между собой и добиваются совершенно различного – того, что нужно защищать любой ценой. Разрядка напряженности через разоружение – опять-таки одна из весьма опасных для жизни мистификаций, при которых все видится шиворот-навыворот, в обратном порядке. Разрядка напряженности может произойти только изнутри, как внутреннее освобождение от судорожно-зажатой позы, то есть только как постижение того факта, что больше нечего терять, кроме ставшей невыносимой вооруженной иллюзии различия общественных систем.

Вероятно, Макиавелли снова написал бы небольшое произведение об искусстве управления, но на этот раз не под названием «Государь», а под названием «О слабом государстве» – и потомки снова пришли бы к общему мнению, что эта книжечка представляет собою настоящий скандал. Вероятно, Макиавелли еще не вполне освободился бы при ее сочинении от влияния флорентийского гуманизма, а потому написал бы свой трактат в форме диалога между двумя партнерами – Давидом и Голиафом; отрывок из него мог бы звучать примерно так:

Давид: Ну, Голиаф, ты, я вижу, как всегда, полон сил и готов к борьбе? Надеюсь, ты в форме для нового поединка?

Голиаф: Как это бестактно с твоей стороны, Давид! Ведь ты же видишь, что я сегодня немного не в настроении.

Давид: Это почему же?

Голиаф: Тут долгая история.

Давид: Я люблю всякие истории. Как насчет того, чтобы сегодня провести нашу дуэль в виде состязания историй? И пусть победившим считается тот, кто расскажет самую безумную историю, при условии, что она совершенно правдива. Ты начнешь?

Голиаф: Хм. Ну как хочешь. Рассказывать истории вместо того, чтобы сражаться… Странная идея. Что ж, я не прочь. Погоди, дай подумать… Итак, некоторое время назад со мной произошло нечто настолько обеспокоившее меня, что я по сей день не могу прийти в себя.

Ты знаешь, что я тогда победил в ходе Великой войны гиганта Капута и искоренил всех его приверженцев. Это был нелегкий труд, ведь их было много, и мне не так-то легко удалось выявить их всех и разоблачить. Они были очень хитры и прятались в рядах моих собственных соратников. В конце концов я установил мир и навел порядок, и казалось, что теперь все пойдет как надо. Но однажды я встретил гиганта, который, увидев меня, тут же закричал: «Ты – Капут, и я повергну тебя!» И тут же начал вооружаться до зубов, наводя на меня страх. Напрасно я пытался объяснить ему, что я – не Капут, потому что именно я убил Капута собственными руками. Об этом тот, другой, не желал и слышать. Он громоздил друг на друга ужасающие вооружения, чтобы подготовиться к сражению со мной, считая меня Капутом-убийцей. Он вооружался настолько безудержно, что и мне самому не оставалось ничего другого, кроме как вооружаться и вооружаться. Ничто в мире не могло убедить его, что я – не Капут. Он крепко вбил это себе в голову. Мы оба были убеждены, что Капут ужасен и что его непременно надо победить, но я так и не мог внушить ему, что я – не Капут. Да… Со временем я и сам уже стал сомневаться, того ли Капута я убил тогда. Может быть, тот, кого я победил, вовсе и не был Капутом, а Капут – это тот, другой, который сейчас противостоит мне и пытается свести меня с ума, утверждая, что я – это он. Но я вовсе не собираюсь дать ему победить себя. Я все время начеку. С тех пор мы не упускаем друг друга из виду ни днем ни ночью. Наши боевые корабли постоянно бороздят океаны, наши боевые самолеты постоянно в воздухе, чтобы тут же нанести удар, стоит противнику только пошевелиться. Я не знаю, кто он такой, и я утверждаю, со своей стороны, что он путает меня с кем-то другим, возможно, даже намеренно. Несомненно, во всяком случае, только одно – то, что мы вооружаемся, вооружаемся и вооружаемся друг против друга.

Давид: Да, история скверная, что ни говори. Тебе не позавидуешь. Я даже затрудняюсь сказать, кто тут более безумен. И ты утверждаешь, что она правдива?

Голиаф: Разумеется. Хотел бы я, чтобы все это было выдумкой. Я уверен, что дальше будет еще хуже. Мне