разных и зависящих лишь от позиции критика оценочных суждений о действительности, опосредуемой «высокой литературой». Полнота литературной культуры при этом сводится критикой в соответствии с постулатами просветительской эстетики только к дидактическому значению литературы в качестве «жизненного урока». Рецептивная эстетика[243], развиваемая Х. Р. Яуссом и В. Изером, получившая значительную популярность в западном литературоведении, стремится специфицировать категорию «исторического» как внелитературного ряда. Разрушая субстанциональность литературного изображения реальности, рецептивная эстетика впервые делает проблемой весь круг вопросов теоретического изучения культурных образований – от уточнения антропологических представлений, лежащих в основе избранных средств объяснения (представлений об агентах литературного взаимодействия и о самом исследователе, соответственно, о специфике его интереса, границах понимания им материала), до методологических вопросов истолкования, оснований отбора материала. Иными словами, исследователь приводит во взаимосвязь характер поставленной им задачи с используемой техникой интерпретационной работы, и само представление об авторе, читателе и других фигурах (равно как и о структурах текста) переводится из предметного плана в методические средства анализа составляющего их культурного материала. Вместо содержательного единства структуры текста вводится методологическая идея конституции текстовых значений в перспективе различных персонажей (читатель, критик, литературовед – историк культуры, учитель, издатель и проч.), которые строят свой собственный смысловой мир литературной культуры.

Так, история литературы выстраивается Х. Р. Яуссом как история фактических рецепций произведения (его успеха или провала, смены понимания текста конкретными группами публики). Подобная задача предполагает разработку методического аппарата конституирования текстовых значений, позволяющего исследователю систематически контролировать технику собственной работы. Система категорий, используемых рецептивной эстетикой и эстетикой воздействия («имплицитный автор», «имплицитный читатель», «эстетическая дистанция», «рецепция», «формы субъективности», «пустые места», «модерность» как механизм культурной традиции и др.), переносит моменты исследовательской консолидации с оценочного единства предметной реальности литературы на методологические нормы объяснительной работы.

Речь идет о таких способах анализа, которые отвечают регулятивным принципам интерсубъективности, проверяемости и эксплицитности. Подобные способы работы предполагают наряду с существованием группы традиционных интерпретаторов, базирующихся на суждениях вкуса, личном такте, проникновении или вживании и т. п. индивидуальных способностях, формирование научного сообщества, а следовательно, и форм внутри– и междисциплинарной работы, дифференцированной в соответствии с используемыми методами анализа, а не по предмету. В этом случае, например, комплекс исторической работы будет охватывать множественность историй взаимодействия по поводу литературных текстов, выстраиваемых в смысловой перспективе соответствующих участников, а систематическая рационализация исторической семантики литературности, актуализируемой в подобных взаимодействиях, даст соответствующие теории литературной культуры и их смену. Показателем этих процессов может служить сопровождающее их появление методологической проблематики и мышления, обеспечивающих согласование и корректность предметных разработок.

Однако следует подчеркнуть, что развитие указанных потенций и многообразие складывающихся направлений возможно лишь при культурной легитимности, т. е. относительной автономности, других агентов литературного процесса – партнеров по литературному взаимодействию. В частности, это относится к такой инстанции, как читающая публика, способная каким-то образом выражать свое отношение к литературе (интересом к определенным произведениям, покупкой книг, подпиской на альманахи и журналы, выбором книг в библиотеках, признанием светского, общественного, морального авторитета или культом «писателей-гениев», созданием их репутации и проч.) и предопределять этим движение литературных форм и значений. Характер ее участия в литературном процессе может быть самым различным – прямой диктат эстетических норм или каких-то иных представлений, влияние через определенные формы «признания» или блокировки образца. Важно лишь, что инстанция «читатель» при этом столь же значима для исследователя литературы, как и для автора, критика, издателя, не ограничивающихся ролями «учителя», «судьи» или «знатока»; что публика – не пассивная фигура риторического обращения и безответная «масса», а активный и значимый компонент гетерогенной и сложно организованной культуры.

Продумывание самих возможностей, открывающихся при систематическом учете каких-то иных дееспособных сил, кроме «гения» и его толкователя, ведет к пониманию культурных ценностей индивида, признанию его автономных интересов и тем самым воздействий, оказываемых этими обстоятельствами. Реальный учет подобных факторов в реконструкциях истории литературы или ее настоящего состояния ставит перед исследователем обширный круг вопросов, начиная от анализа предполагаемой адресации текста и характера его поэтики, фактической рецепции и оценки произведения публикой до конкретных особенностей социального бытования литературы и ее организации (характер ее внутренней структуры, издательская деятельность, механизмы социального контроля и т. п.). Такой диапазон проблематики принципиально меняет ви́дение литературы, а соответственно, и структуру рассмотрения любых литературных фактов, равно как, вероятно, и артефактов культуры вообще.

Мы склонны связывать моменты блокировки указанных ранее вариантов исследовательской деятельности, а значит, и развития литературоведения как науки (а не только накопления фактического материала) с устойчивостью структуры рутинных оценок и истолкований литературы, о чем неоднократно писал Тынянов. Так, в «Архаистах и Пушкине» он показал, что расхождения литературных групп по мировоззренческим, идеологическим, философским, религиозным, политическим вопросам, как правило, не касались самых общих установок в отношении литературы. Комментируя эту статью, современный исследователь отмечает «общность литературной теории и общность литературных позиций старших и младших архаистов, несмотря на коренное отличие их общественно-политических платформ»[244].

Это постоянство семантики интерпретаций и оценок мы соотносим с особенностями самосознания и самоопределения культурных групп в условиях выбора программы интенсивного развития. Характер истолкования литературы как выражения национального духа, истории, среды, социальной группы или слоя, диктующий, чтó считать литературой и как ее следует понимать, в своих структурных характеристиках совпадает с воззрениями групп, чьи культурные программы вырабатываются как основания авторитетности этих групп. Одним из первых эту точку зрения высказал В. Белинский: «В область литературы входят только родовые, типические явления, которые фактически осуществляли собой моменты исторического развития, и потому всякая литература имеет свою историю <…> чтобы литература для своего народа была выражением его сознания, его интеллектуальной жизни, – необходимо, чтобы она была в тесной связи с его историей и могла служить объяснением ей»[245].

Структурообразующей моделью в процессах формирования культурных элит (групп, выдвигающих новые культурные образцы) в России выступает стратегия патримониализма в его установках на модернизацию[246]. Ср. у Пушкина: «Правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения»[247]; «Правительство все еще единственный европеец в России»[248]; «У нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения»[249]. Напряжения этой ситуации связаны с тем, что этатистская программа самодержавия в данном случае стремилась подчинить культурную сферу политическому контролю, не будучи в достаточной мере способной обеспечить свою культурную легитимность.

Поэтому кардинальной проблемой модернизационного сознания является проблема культурной идентичности, самотождественности. Характерная двойственность в осмыслении этой ситуации заключается в том, что наличное состояние, действительность социальных отношений расценивается как «отсталость», «неразвитость», «дикость», в то время как направление развитию задано, разрыв обозначен внутрикультурной, российской идеей «Запада». Понятно, что карамзинское представление о «Европе [как] столице искусств и наук, хранилище всех драгоценностей ума человеческого, драгоценностей, собранных веками»[250], не составляет особенности лишь одного Карамзина. Не является такое понимание и самохарактеристикой национальных культур европейских стран, о чем свидетельствует то обстоятельство, что «Запад» видится в подобных суждениях как нечто готовое и статичное («прошлое»).

Конструкция этого фиктивного образования представляет собой инстанцию культурной идентификации, означающей полноту культурного развития мирового «целого» и масштаб для самооценки. Проблематика национального как культурной самоопределенности конституируется только относительно этой «внешней» точки зрения и сохраняет ту же логическую структуру. Чтобы подчеркнуть этот антизападный характер идеи «Запада», укажем, что «просвещение» и «культура», например для немецкого мышления конца XVIII – начала XIX в., оказавшего, по общему признанию, существенное влияние на русскую философскую и общественную мысль, означают прежде всего субъективное культивирование, рафинирование и облагораживание индивидуальных сил и способностей человека и лишь в конечном счете – народа (И. К. Аделунг, И. Кант). Для России же источник и образец для просвещения задан