кружка и прежде всего Р. О. Якобсона) так называемой «рецептивной эстетикой» (Х. Р. Яуссом, В. Изером и др.), стимулировали разработку проблематики «имплицитного читателя» и «имплицитного автора», т. е. тех инстанций, которые определяют структурирование актуального литературного взаимодействия. В их семантических конструкциях исследователь обнаруживает историчность и культурность литературного материала и экспрессивной техники, а это дает возможность построения эмпирической истории литературы как истории рецепций и истории интерпретаций произведений и текстов. Историчность подхода вкупе с методической рефлексией над собственной культурной позицией, осознание себя в историческом ряду традиции открыли для исследователей новые, обычно дискриминируемые литературоведением предметные области – массовую литературу, пограничные эстетические феномены и т. д.

Подводя итог предшествующему изложению, можно сказать, что едва ли не основной особенностью исследовательской работы Тынянова можно считать последовательную релятивизацию нормативных определений литературы, которую он проводил, оставаясь тем не менее в пределах литературы и более того – зачастую рассматривая конструктивные особенности текста вне их культурологической семантики. Подобная релятивизация литературоведческого инструментария, за которым стояло статическое видение литературы в ее всеобщности, тотальности, уподобляемой «жизни в целом», вбирающей в себя все недифференцированные сферы культуры – философию, политику, нравственность, психологию и т. д. и претендующей на статус культуры в целом, открывала возможность «расколдовывания» этой характерной идеологемы модернизирующегося сознания (отражение жизни в литературе) и указывала на потенциальную, частичную значимость литературы как одной из дифференцированных социокультурных подсистем. Значимость же подобной идеологемы литературы предопределила как теоретико-методологические затруднения внутри самой формальной школы, так и блокировку в дальнейшем рецепции ее идей, что, впрочем, можно отнести и к другим современникам и оппонентам Тынянова. Этот импульс рационализации литературы мог бы получить систематическое развитие при наличии не только сознания историчности культуры, составляющего специфику группового самоопределения и в этой части воспроизводящего общую норму модернизирующейся культуры, но и эксплицированной, хотя и гетерогенной аксиоматики универсалистской культуры. В рамках социального института науки это предполагало бы наличие наряду с комплексом литературоведческих дисциплин и совокупности других, сравнительно автономных подходов к исследованию литературы, которые обеспечивали бы как теоретический аппарат для смежных дисциплин, так и аналитическую рефлексию над ценностями культуры, служащими основанием позиции индивидуализирующего историка.

Делом дальнейшей, многосторонней и междисциплинарной работы могли бы стать как детальная реконструкция ситуации и контекста деятельности Тынянова и его окружения, так и анализ рецепции, адаптации и переосмысления его идей в нынешней обстановке. Это показало бы, кто, в каких условиях и в каких аспектах признает актуальность наследия Тынянова и его современников, как сторонников, так и оппонентов.

1984

ПОНЯТИЕ ЛИТЕРАТУРЫ У ТЫНЯНОВА И ИДЕОЛОГИЯ ЛИТЕРАТУРЫ В РОССИИ[234]

Л. Гудков, Б. Дубин

Исследовательская деятельность Ю. Н. Тынянова и ОПОЯЗа осознавалась им самим, его коллегами и их оппонентами как демонстративное противопоставление форм и принципов работы общепринятым (и ставшим поэтому анонимными) толкованиям литературы, которые господствовали в академическом литературоведении и в обиходных журнальных оценках текущей литературы. Ясно ощущаемый маргинализм Тынянова, проявившийся в трудностях рецепции его идей, а также сохранении их актуальности для нынешних исследователей, может свидетельствовать о принципиальной устойчивости аксиоматики «нормального» литературоведения. Эта устойчивость и является для нас проблемой и делается предметом дальнейшего рассмотрения. Мы ставим своей задачей выстроить типологическую конструкцию альтернативного Тынянову сознания и указать на его культурные ресурсы.

Уже сама постоянно возобновляющаяся постановка вопроса об универсальной «теории», едином методе и общей «истории» литературы свидетельствует о высокой степени конвенционального и практически не обсуждаемого согласия в отношении литературы как предметного целого, т. е. о стремлении снять многообразие ценностных перспектив видения литературных феноменов, а стало быть, и содержательное множество «литератур». Как бы ни различались конкретные трактовки литературы в реальном литературном процессе, они сходятся на единообразном понимании ее социальной роли как носителя высшего авторитета в обществе, выразителя и мерила явлений общественной жизни. Такое отношение к функциям литературы делает возможным формальное смысловое согласование самых различных ее образов, существующих у групп с явственно различающимися стандартами вкуса и ценностными предпочтениями – в литературоведении, критике, у массового (коммерческого) читателя, у писателя-эпигона и т. д.[235] Применительно к собственно литературоведению подобный консенсус обеспечен значимостью следующих аксиоматических положений, задающих пределы и формы объяснительной работы: канон традиционной литературоведческой интерпретации включает понятие «шедевра» (образцового произведения, представляющего адекватную реализацию «замысла», который подлежит экспликации как «смысл» текста), созданного «гением» (являющим собой наиболее полное выражение своей эпохи, общества, народа, среды и т. п.), и соответственно трактовку истории литературы как «органической» преемственности гениев – онтологического масштаба всеобщей или национальной истории[236].

С позиции методолога эта система категорий может быть охарактеризована как специфически замкнутая совокупность компонентов, лишенных эмпирических признаков. Каждый из этих компонентов представляет собой единое целое, особый смысловой мир, выступая вместе с тем частью в отношении другого. Вся система функционирует как структура взаимопереводимых образований: любое из них является лишь определенной проекцией сверхзначимой ценности литературы. Обеспечиваемая таким образом замкнутость и смысловая целостность (прозрачность смысла) произведения предрешает для интерпретатора толкование гения как единственной смыслопорождающей фигуры, снимая этим проблематичность самих актов понимания и так понимаемого предмета. Иначе говоря, риторическая формула гения, с одной стороны, упраздняет методологическую проблематику специализированного анализа и техники объяснения, с другой же – гарантирует презумпцию понятности и целостности исчерпывающе выражаемой через него «действительности».

В трудах Тынянова намечены принципиально иные возможности изучения литературы, своеобразие которых подтверждается судьбой его идей в иных культурных контекстах. Рассматривая различные содержательные интерпретации Пушкина как символической фигуры гения, Тынянов обнаруживает их формальное подобие, общую структуру, объединяющую «мнимого Пушкина» с «Пушкиным в веках», и указывает на их неисторический и «фетишистский»[237] характер. Примечательна в этом смысле конфронтация трактовок роли Пушкина в истории русской литературы и сформулированных тогдашним ОПОЯЗом проблем изучения его творчества, с одной стороны, и позиций литературной общественности начала 1920‐х гг., следующей уже каноническим к тому времени представлениям, с другой[238]. Эта исследовательская и общекультурная ситуация Тынянова и его коллег, которую можно было бы обозначить, пользуясь его собственными словами, как «промежуток», характеризовалась относительным ослаблением интегралистских тенденций в истолковании литературы, что содержало возможности рационализации ценностных оснований традиционных подходов и стимулировало поиски иных решений[239].

Осмысление этой ситуации, результаты которого представлены в статьях «Литературный факт» и «О литературной эволюции», фактически приводит Тынянова к негативному понятию литературы. Возможность построения истории и теории русской литературы он связывает с имманентной эволюцией литературных форм, раскрывая их субъективное понимание современниками и соотнося смысловой характер этих форм с соответствующим культурным контекстом – эпохой как системой, обстоятельствами литературной борьбы и быта и т. п. Тем самым выдвигается требование эмпиричности в анализе конкретных литературных взаимодействий, намечается аналитическая последовательность обращения к «ближайшим» и «дальнейшим» объяснительным рядам. В свою очередь, это позволяет прочертить линии размежевания дисциплинарных подходов, равно как и продумать возможности их кооперации[240]. Наделяя свои концептуальные категории (быт, эволюция, система и др.) лишь предикатом «литературный», Тынянов отказывается от нормативной заданности предметного видения литературы. Эта предикация получает у него таким образом чисто методический, а не нормативно-оценочный характер, поскольку она ориентирует исследователя на ситуативно-конкретное понимание литературы современниками, на те ценности, которыми она исторически конституировалась.

Близкий подход дал обобщенное понятие «литературности» как возможности любых ценностных определений литературы, введенное Р. Якобсоном и вызвавшее позднейшие рецепции[241]. Осмысление тыняновских принципов и определенное развитие их чешским и французским структурализмом последовательно вели к соединению понятия литературы как динамики конструктивных приемов взаимодействия литературных партнеров с герменевтикой культурных объективаций, сохраняющей идею проблематичности субъективного понимания и познания. Опираясь на ее опыт, Х. Р. Яусс предпринял специальный разбор действующих концепций истории литературы[242]. Он показал, что задача истолкования «целостного единого смысла» произведения оборачивается высказыванием самых