цитации, рамки интерпретации определены неявной презумпцией истолкования авторской воли (единство текста как методологический остаток «замысла»), хотя речь может идти только о фиксации предполагаемых, вероятностных ориентаций на те или иные явления литературной культуры, позволяющих тем самым гипотетически устанавливать фонд общих, может быть – внутригрупповых, символов и значений. При отсутствии методологически отрефлексированного контроля утверждений о намерении цитирования (без указания смысла и адресата действий субъекта цитации), т. е. в конечном счете при отсутствии методологически осмысленной идеи социального «действия» (взаимодействия), функциональное значение подобных семантических корреляций остается непроясненным. Соотнесение контекстов же вновь свидетельствует лишь об общности символического культурного ресурса группы интерпретаторов, трактуемого как «естественный», тогда как плодотворнее, на наш взгляд, исходить из аналитического понимания контекста как методологически контролируемого фонда значений, из которых исследователем конструируется или реконструируется рассматриваемое релевантное действие (функциональный аналог понятия «культура» в социальных науках). Стремление к более контролируемым формам учета взаимодействия в литературном процессе стимулировало и развитие семиотики как методологии прочтения объективированных знаков. Однако посылка «единственного читателя» семиотической системы, т. е. фактически самого исследователя, постулированного уже в представлении о структурности текста, заставляет вспомнить об идее «замысла» и произведении как эманации его единства, а стало быть – о единстве «правильного» прочтения. Другие точки зрения при этом фактически исключены, а читатель «наделен» теоретическим разумением филолога, знакомого с художественными средствами изображения и способами их анализа, т. е. ему отказано в роли исторического и эстетического адресата[269].

Возникающая отсюда проблема соотношения «устойчивых» и «динамических» компонентов системы текста возвращает к центральным темам Тынянова. В этом смысле можно сказать, что тыняновские и сходные с ними по интенциям позднейшие поиски очерчивают пределы рационализации литературы внутри отечественного литературоведения. Характерно, что проблемы не гениальной (массовой и т. п.)[270] словесности, иных определений литературы и связанных с ними участников литературного процесса, не учитываемых в проанализированной здесь перспективе, Тынянов счел необходимым поставить, но они оказались не развитыми ни им, ни последующим литературоведением.

1986

ПОНЯТИЕ И МЕТАФОРЫ ИСТОРИИ У ТЫНЯНОВА И ОПОЯЗА

Л. Гудков

Как и в предыдущих наших докладах на первых и вторых Тыняновских чтениях, мы будем рассматривать проблематику Тынянова и ОПОЯЗа преимущественно в перспективе социологии знания.

Все многообразие выражений исторического у Тынянова и его коллег можно разбить на несколько типов: это фиксация актуального взаимодействия (литературная борьба, революция, разрыв, измена, смена, война и т. п.); органические метафоры времени как жизненного цикла (рождение, рост, одряхление, умирание); генеалогические структуры (ветви родового дерева – младшие, старшие); геологические или тектонические метафоры (формация, верхние и нижние пласты, их смещения и сдвиги); вещественные состояния (сгустки, слеживания и проч.); явления природно-космического плана (фазы Луны, течение времени); психологические состояния (например, усталость); пространственные метафоры времени, в которых фиксируется движение культурного образца от символического, функционального «центра» культуры – смыслопорождающих групп и образований, инновационных по своей роли, – к исполнительской «периферии»; персонифицированные методологические формы, выражающие ценностные детерминации в образованиях типа «эпоха, история нуждалась, требовала, делала неизбежным, необходимым» и проч.

Уже при таком беглом перечислении заметны различия их функций: одни метафоры выражают мотивационные особенности применяемого объяснительного инструментария, пригодного только к определенному материалу, соответственно, задающие принципы отбора литературного материала и схемы его упорядочения; другие обеспечивают изменение характера концептуальных связей, замещая объяснение повышением или понижением ценностного качества в систематизируемом материале; третьи устанавливают логические отношения между частями материала, подлежащего объяснению; четвертые определяют порядок использования процедур объяснения и т. п.

Различны эти метафоры и по особенностям культурного ресурса: одни из них относятся к общекультурному фонду организации интеллектуального действия, другие носят групповой характер, будучи общими не только для опоязовцев, но и для близких к ним групп (например, схожие организмические метафоры времени можно найти у О. Мандельштама). Есть, наконец, метафоры, которые принадлежат только опоязовцам. Именно последние стали объектом терминологической проработки, употребления в аналитических и дескриптивных целях. Если принять их за один полюс шкалы, то другой полюс будет образован понятиями, в которых метафорическая семантика стерта, выражена натурализованными рутинно-конвенциональными значениями общекультурного фонда. Эти два типа значений различаются по своим экзистенциальным характеристикам (что означает «быть», «есть», т. е. «существование» того или иного условного предмета). В одном случае семантическая структура, включающая метафору, подчеркнуто фикциональна, условна, операциональна, невещественна, непредметна, так как в пределе выражена семантически тем или иным человеческим взаимодействием, в другом же – жестко определена, натуральна и предметна, в функциональном плане являясь моментом господствующей нормы определения реальности. Степень жесткости семантики экзистенциального зависит от символической величины группы, использующей это значение, – авторитетного носителя культуры, идеологии или влиятельности. Иными словами, в одном случае ясно просматривается субъект литературного действия или процесса – характерное для данной предметной области антропологическое представление или специфицированная теоретическая проекция, в другом оно (соответственно, он – субъект) спрятано за безличным описанием или предметным выражением, поскольку за ними стоит сам интерпретатор или исследователь, ничем себя не выделяющий в этом своем качестве из общепринятых натурализованных представлений о реальности.

Метафора, понимаемая как общая схема тропа, есть основной культурный механизм смыслопорождения, смыслообразования. Но использоваться она может двояким образом: если рутинная, стертая, «холодная» метафора обеспечивает трансляцию, семантическую консервацию и воспроизводство идентичных по функции смысловых значений, элементов общих конструкций реальности, то индивидуальная, «подписная» метафора задает и субъективное определение реальности, т. е. содержит индивидуальные или узкогрупповые способы ее производства.

Терминологизировать метафору удается только в том случае, если указана мотивация исследовательского оперирования с выделенным значением, т. е. фиксируется метод, концептуальный способ производства «предмета» – аналитической конструкции, четко задана та исследовательская перспектива, в которой используется метафорическое значение. Как правило, либо это осуществляется в процедурах тавтологического переопределения метода в категориях иной концептуальной схемы, либо оговариваются контексты использования семантики понятия. В этих случаях принятая культурная форма (метафорическое образование) лишается исходной экзистенциальной нормы: в процессе интерпретации меняется смысл предиката «быть» соответствующей семантической конструкции. Она становится условной, т. е. операциональной, а значит, и контролируемой в своем применении. Другими словами, превращение метафоры в термин означает, что семантика существования данного метафорического образования уже не определяет критерии «истинности» или «ложности» производимого посредством его объяснения, а воспроизводит формулу рациональности для принятых исследователем процедур объяснения, одновременно обеспечивая идентичность самого исследователя, указывая границы аналитической работы, критерии достоверности, а значит, и воспроизводимости, понимаемости другими предпринимаемых действий объяснения[271].

Таким образом, наличие в языке науки семантических значений с той или иной нормой экзистенциального компонента может служить индексом определенной структуры взаимодействия, указывать на характер используемого в этих актах культурного ресурса, объем и ценности групп, которые консолидируются соответствующими значениями и формами. Чем более натурализован язык научных построений, тем с большей уверенностью можно говорить о действии идеологических структур, подчиняющих себе процедуры производства знания. Иными словами, использование соответствующих форм выражения в языке литературоведения можно рассматривать как показатель степени внутридисциплинарной дифференциации, а вместе с тем – дифференциации социокультурной системы в целом, т. е. характеризовать существование науки как функционирование автономного института или же констатировать неразрывность литературоведения и идеологии культуры. Понятно, что внутридисциплинарные критерии оценки научной работы в идеале должны быть ценностями познания ради познания, когнитивной рациональности. Следовательно, динамику научного знания можно описывать как методическую инструментализацию семантики существования объясняемых объектов, что предполагает указание на специфичность их антропологической производности, обусловленной именно познавательными, а не какими-либо иными, групповыми или институциональными, интересами.

Трудности теоретического развития литературоведения выражаются, помимо прочего, в аморфности и нерационализированности ценностных структур, образующих его аксиоматику. Сопротивление,