Вкрадчивый тягучий рокот, показалось, набежал со степи. Но он круто поднялся ввысь, стал нарастать, и смутная хмара самолётов, приближаясь, стала чётко видима над Доном. Минута — и над полками стали выпадать из люков немецких бомбовозов как будто чёрные семечки. Ускоряя полёт, вращаясь, они жутким воем оглушили окрестность! Первая мина, захлебнувшись запредельно-смертным визгом, достигла речной тверди, и — с тяжким треском вдруг вздыбился досель невиданный праховый куст с искристо-алмазным верхом из ледового крошева. Следом — кучно и врозь — взрывы, взрывы...

С новой партией бомбардировщиков прилетели и «юнкерсы», которые не только осыпали казачье войско минами, но и расстреливали — будто специально подставленное, распростёртое и приготовленное для смертной жатвы. Где-то с левобережья побухивала зениточка, били пулемёты, поливали вслед самолётам отчаявшиеся автоматчики, но осколки и крупнокалиберные пули немцев легко убивали казаков на голом льду, на голом берегу, в приречных камышах. Однако и впереди ждала бабка с косой, укладывала ратников донских, разя шрапнелью и пулемётными очередями бронепоезда, прикрывающего станцию Хопры.

— Где же наши истребители? — стоустым стоном катилось по взводам и подразделениям. — Почему нет прикрытия с воздуха?!

И никто не ведал причины, почему так произошло: из-за преступного головотяпства ли фронтового командования, а может, и по легкодумной ошибочке штабного генерала, карандашиком рисующего на карте в Ставке.

Отлетали казачьи душеньки, навек отлетали!

Бессмысленно, беззащитно гибли и гибли станичники, офицеры. Среди многих десятков раненых оказались и корпусные командиры. И только под вечер, когда утихло гибельное небо, всем, от рядового до комкора, стало предельно ясно, что вовсе не следовало, не было никакой нужды загонять конников в камыши, в болотистую непролазь. Скакать негде! А нога пехотинца ступит беспрепятственно там, где под копытом лошади прогрузнет стянутый корочкой грязевой наст, где преградят дорогу ивняковые дебри и тростники, — в разъем двух камышин проскользнёт вездесущий солдат. Но был откуда-то сверху дан приказ, политработники разожгли сердца казаков пламенными словами «За Родину, за Сталина!» — и они рванулись вперёд, надеясь, что окажутся в огромном городе одними из первых, в своём безоглядном и роковом заблуждении...

Яков не мог сдержать слёз гнева и бессилия, то зарываясь, как крот, в суглинок кручки, то озирая распах Дона, обережье, небо, где хороводили вражеские самолёты, то прикипая взглядом к черно-рыже-белому пожару на изломанном льду: взметая гривы, лошади метались вдоль крутобережья, неслись в диком страхе прочь, на зияющие чёрные водовороты, и, пронизанные осколками, взвивались, подкошенно падали, а те, что опередили их, оскальзывались на крыгах, заливисто трубя, уходили в быстро затягивающую темь...

В сумерки по-весеннему потеплело, сильно поредевшие полки 12-й и 63-й дивизий вброд, по льду с выступившей поверх водой принялись форсировать Мёртвый Донец, — он воистину оказался мёртвым.

Казаков встретил артиллерийский огонь. Однако передовым эскадронам 11-й дивизии, крадущимся вдоль берега, по камышам, подожжённым немцами, удалось ночью приблизиться к станице Нижнегниловской.

Частям, оставленным во втором эшелоне, был дан приказ окапываться. Сапёрные лопатки с трудом кромсали промерзший грунт, путанину камышовых и травяных корневищ. Яков копал на сменку с Епифанычем. Его казаки прижаливали, зная, что недавно из медсанбата.

— Не зря я тобе, Яшенька, гутарил, — вздохнул ополченец, передавая лопатку коноводу. — Дуром нас на лёд погнали! Считай, пол-эскадрона полегло. И лошадок пошти всех потеряли. В нашем эскадроне ни единой не осталось, в третьем — две захудалых кобылёнки. Никак в пехоту перекуют!

— Должно, так, — откликнулся тоже немолодой бородатый казак-обозник, орудующий штыковой лопатой. — Погибать везде одинаково. Нам худо, а каково антиллеристам? На собе тягают пушки. Без коней-то...

— Зараз куцы ж тягнуть? Вот под утро приморозит, колёса покатятся, — заключил Иван Епифанович.

— Ух ты, как содють! Ростов берут наши, — выпрямляясь и глядя в ночное пространство над речной долиной, точно в грозу, полыхающее молниями орудийных залпов, пожарами, проговорил дядька Кузьма Волошинов, давнишний дружок самого Будённого.

— Там, должно, ишо гуще народу, — вновь подал голос бородач. — Мы «ганса» не уменьем, а числом развоюем! Энто как на улице: отбуздали трое одного, а тот собирает кумпанию — обидчиков отметелили. Те свою шайку — побили недругов. А те — ишо, и пошло, и поехало, покеда пополнение не кончится. У немцев силёнок — кот наплакал, а Расея — страна многолюдная!

— Пустое мелешь! — осадил Иван Епифанович. — О народе пущай Сталин и Калинин думают. А мы туточко под смертью ходим. Вон скольких побило! Реутова, Костю Марченко, Елагина, Барзукова... Царствие им небесное!

И надолго все смолкли.

Всё дальше на северо-востоке, за береговым гребнем, озаряли небо над Ростовом фронтовые огни: зависали разноцветные ракеты, поднимались и падали колонны прожекторов, и беспрерывно будоражил ночь гул канонады.

— Выходит, мы первыми через Дон перелезли, — посмотрев на небо, сказал копающий рядом с Яковом сержант Медведицков. — Из-за Дона орудия бьют. А пехота, надо понимать, ещё позади. А нас вроде приманки кинули, чтоб немцев отвлечь. Да-а, вспопашится «ганс», навесит нам мандюлей!

— «Ганс» уже не тот, что осенью, — возразил Епифаныч, беря у Якова лопатку и очищая налипшую на сапоги вязкую грязь. — Немец зараз, как волк-подранок, тольки огрызается. А мы его должны травить верно, насмерть.

Человечек в шинели неожиданно возник рядом, прикрикнул:

— О чём митингуете? Глубже копайте, а не рассуждайте!

— Здравия желаю, товарищ оперуполномоченный! — узнал Иван Епифанович стальной басок особиста Кузнецова и нарочито весело поведал: — Чтоб шибче копалось, про хорошее гутарим. Какие бабы в деле жарче: рыжие, чернявые аль блондинистые?

— Стыдно в твои годы, Бормотов, о глупостях говорить, — поучительно напомнил лейтенант. — Нашли тему! Враг ощетинился. Надо мобилизовать волю, сплотиться вокруг партячейки, чтобы успешно бить фашистского зверя... А ты, Шаганов, почему филонишь?

— Я только отдал лопатку...

— А где твоя?

— Товарищ уполномоченный! — вступился Бормотов. — Мы от бомбёжки разбежались, перепутались. С миру по нитке шанцевый инструмент добыли. Командир взвода...

— Где ваш командир? — разгневался лейтенант. — Ну и дисциплинка!

— Он погиб, — в темноте разяще просто прозвучал голос Медведицкова. — Я остался старший по званию.

— Ну так командуй! Устроили, понимаешь, говорильню...

Казаки молча проводили этого человечка, незвано появившегося и ушедшего, прозванного в полку Кузнечиком. Подавленное — после дневного ада — настроение вновь вернулось к ним...

Поднявшийся ветер вихрил на прожогах камышовый пепел, саднил в горле удушливым запахом