Данко. Эти свинцом не польют, разве что шапками закидают. И потом, чего им ерепениться? Вон, написано же «Наступил и на нашей улице праздник». Наступил, значит, радуются. Почему не проскочить? Так размышлял хитроумный недососок в попытке избежать испытания огнем славы. Тут всего-то, раз, два… — семь пролетов.

Раз… — стоило Деримовичу поставить ногу на ступень, как стена ожила. Первым голос подал Ильич со знамени-значка.

— Выжил, выжил-таки, мегзавец. Каков, кгасавчег, фогменный кгасавчег, — повторял Ильич, умильно шевеля бровями, но не для того, чтобы рассмешить кандидата, а в попытке что-то разглядеть поверх себя.

Бросив взгляд поверх барьера, Ромка увидел то, что не удавалось разглядеть вождю мирового пролетариата. Увенчанный путеводной звездой меч, воздетый над курганом мощной дланью Зовущей.

— Зовет? — спросил вождь, вновь уставившись на недососка.

— Зовет, дядя, зовет, — небрежно бросил Ромка и хотел уж было побежать вверх по лестнице, как его снова остановил голос со значка.

— Дедушка… ты меня дедушкой Лениным звал… и боялся, забыл, что ли? — Голос Ильича сделался миролюбивым до тошноты.

— Владимир Ильич, ты меня еще в школе достал. Почестей требовал, а вот помочь — не помог ни разу. Ты, дедуня, просто разводило укошмаренное[246], понял? — оттарабанил Ромка, частично пытаясь вспомнить, а частично разглядеть, кто там по стене дальше. Насколько хватало взгляда и памяти — вроде как мужики в шапках, гимнастерках и ватниках. Без оружия.

— Контгевоюционная своочь, своочь, своочь! — зашелся в рецитации Ильич. — Газдавить, гасстгеять, гондона!

Ромка заметил, как постепенно начала оживать стена, и самый ближний к нему из встречающих праздник товарищей попытался схватить его неожиданно вылупившейся из бетона рукой. Ромка успел отпрыгнуть, но тут в него со стены полетела шапка и едва не сбила с ног.

— Борзеешь, червячище, — басовито загудела группа товарищей с зажатыми в руках шапками. — И кровь нашу пить, и очагу не поклониться. Сосать и не захлебываться. Лизать и не оцарапаться. Хай тебе! хай тебе! хай тебе! — хором взревела стена, и тут же Деримовича огрело тяжеленным ватником. От неожиданности он упал, но тут же, пытаясь освободиться от непрошеного одеяния, резво вскочил на ноги. Только ватник почему-то не снимался.

— Нас раздел и сам оголишься! — вскричал хозяин одежки, стаскивая толстые штаны.

Слава Боггу, второй бросок солдата был неудачен, и штаны, тяжело разрезав воздух, упали у самого края лестницы.

А вот с ватником полная беда приключилась: с каждой секундой он как будто врастал в тело. Ромка попытался вспомнить одно из наставлений Онилина то ли про чужие ботинки, то ли про шкуру чужую, в которую лучше не лезть… и тут он неожиданно приметил, что она очень странная, его кожа. А может, и не его вовсе. Чужая. Ромка рванул ватник — раз, другой — все безрезультатно. Хотя ему и не было больно, и силу он прилагал изрядную — одежка словно приклеилась к нему. А тут в него еще и головным убором попали. Папаха такая увесистая. От удара он согнулся пополам. «Нет, надо валить, — решил Деримович, — брехня это, что шапками закидать нельзя. Еще как можно».

Ромка припал на одно колено и, рванув что было силы коварное одеяние, прыгнул через несколько ступеней вниз. Слава Боггу, ватник остался на лестнице. Стена недовольно охнула и вдогонку ему послала чудовищного размера кирзовый сапог, в который, наверное, можно было обуть не только ногу, но и человека целиком. Не ретируйся он мгновением раньше, и полукилограммовая подкова на чудовищном каблуке запросто могла размозжить ему череп.

— Слез тебе мало земли кгасной? — спросил «профильный» Ильич, пытаясь развернуть челюсть так, чтобы сделаться «анфасом» и плюнуть в наглого кровопийцу.

— Стона мало земли русской? — подхватил рисованный по бетону хор. И действительно, точно в ответ на этот призыв, стон вырвался из темного провала, ведущего в зал Славы.

Споткнувшись, Деримович упал, тут же приподнялся на руках и решил ползти обратно к озеру, не вставая. Странно, при первых же движениях он ощутил, что его кожа как будто и не его вовсе. Неужели он в той самой, отравленной, как ее там… Ромка чуть не плакал. Но не от боли, а от смутного воспоминания финала дурацкой легенды, в которой оказавшегося не в своей шкуре героя ожидала мучительная смерть. И он не знал, радоваться ему или печалиться, ведь кожа слезала с него огромными лоскутами, точно ночная маска с лица одержимой духами Гламоргана[247] модницы. И тут он наконец вспомнил, что с ним случилось после того, как он очнулся на другой лестнице. Той, что была за прудом. Куда он попал, выброшенный из подземелья тем, «кто, светить желая, не умеет спать». Данко… с дыркой на месте сердца… А случилось с ним, оказывается, вот что.

Его элементарно оплевали. Точнее, заплевали, потому что едкая густая слюна покрыла его тело сплошной вязкой коростой. А потом, потом его… Да, кажется, его облизал чудовищный змей.

И не просто облизал. От взрыва спас…

Деримович оторвал голову от гранитной набережной и посмотрел туда, где начинались его злоключения в качестве посвящаемого.

Змей. Бедный змей. Нет, не медный. Бедный и большой змей. Очень большой. Его развороченная взрывом голова лежала на противоположном конце пруда. А прямо здесь, в нескольких метрах от его глаз из воды высовывался хвост Ромкиного спасителя. В свете луны и бликах от фонарей хвост казался металлическим.

Спасаться… — и Деримович, оставляя за собой след из сползающей шкуры, совершил еще несколько пластунских движений а-ля человек-рептилия.

Он ожидал чего угодно: автоматной очереди от притаившихся в деревьях раненых бойцов, встречи нос к носу с головой Ильича, сползшей с куцего знамени (кстати, как там у вождя было с зубами?), не удивился бы и терафиму неугомонного Стеньки, и даже сам вляпавшийся Озар, пришедший наконец-то отомстить за все унижения, причиненные ему Сетовым отродьем, не вызвал бы у него такого приступа безысходного гнева, как этот полный коварства и изощренной подлости поступок…

Поступок Большого Змея, а точнее, его ожившего хвоста. Да, это он, недавний его спаситель и заступник, теперь не менее эффектно выступал в роли загонщика жестоковыйного неофита. Этот черный, блестящий, обхватом со столетний дуб хлыст поначалу просто легонько подвинул его в нужном направлении, а когда Ромка попытался дать деру, поддал ему так, что неудавшийся дезертир пролетел метра три, прежде чем рухнуть на мощеный стилобат. И, чтобы у неофита не оставалось сомнений в существе наказания, хвост легко, как фанерку, одним ударом перебил рядом с ним гранитную плиту. Делать было нечего — пришлось идти к черному пролому в стене.

Не решаясь войти внутрь тоннеля, Деримович встал между