Шрифт:
Закладка:
Под конец, потеряв осторожность, он сильно ударился ногой о ступеньку, как будто внес искупительный взнос за свое вторжение в темное царство Нижней, подземной Волги.
Первое, что он почувствовал, когда сделал свой первый вдох в отделенной от остального мира реальности, была особенная атмосфера волжских недр. Запахами, плотностью и оптическими свойствами воздух Храама значительно отличался от земного. Он был пропитан сладковатыми ароматами, и в нем при каждом движении возникали мельчайшие искры света, окутывающие тело светящейся аурой. Да, именно так и должна была выглядеть подлинная атмосфера, давно утраченная по ту сторону земной поверхности. Истинная «сфера атмы», мировой души[241].
Прими же в нети свои атманов атамана[242]!
Нема!
* * *
Очнулся он в темноте, не красной и даже не черной, а какой-то полной, глобальной. Такой же абсолютной показалась и окружавшая его тишина.
Он понял, что лежит с открытыми глазами, руки на груди, ноги вытянуты. Он попробовал пошевелиться. Кажется, жив. Только в очень тесном мире протекала эта жизнь. Ноги упирались во что-то плотное, но приятное. А стоило ему оторвать от груди руку, как она коснулась внутренней обивки его челна. «Да какой это, нах, челн! — размышлял Ромка Нах. — Обыкновенный гроб. Только глухой очень. Пора выбираться», — решил он и с силой ткнул двумя кулаками в крышку. Эффект был примерно таким, как если бы он попытался расширить обитую бархатом скальную нишу. Деримович подтянул ноги, чтобы упереться в крышку коленями. Потом он попытался повернуться на бок. Безуспешно.
Только вот странное дело. Ворочаясь в гробу, он чувствовал, как будто с него что-то слезает. А что с него могло слезать, когда он в гроб ложился чисто ню? Местами, словно старая кожа после неумеренного загара. А иногда точно струпья с зажившей раны. Что за менах-белах[243], ёпт? И запах сладковатый. Даже приторный. Может, он того, сдох давно и теперь гниет в какой-то яме?
Ноль. Абсолютный ноль в кромешной тьме. Почему кромешной и откуда присказка эта, «менах-белах», задал он себе вопрос в духе Платона, успевая отметить, что наставник был бы рад его ученической въедливости. Только поздно. Поздно, потому что кислорода после его судорожных усилий стало не хватать. Получается, это не он гниет, если ему дышать охота.
Но какая теперь, в сущности, разница, мертвый он или живой. Конец ли это, случившийся давно, или тот, который наступит. И очень быстро наступит. Еще несколько суматошных движений — и прощайте титьки-митьки. Надо же, в такое время молиться надо, а ему всякая херня в голову лезет: «титьки-митьки», «менах-белах».
И тогда он закрыл начавшие слезиться и к тому же абсолютно бесполезные в этой кромешной тьме глаза.
И увидел. В зеленоватом свете он увидел очертания груди и торчащие где-то у самого края ойкумены белые фосфоресцирующие пальцы ног. Действительно, это его ноги, вон даже шевелятся… Только вид у них был странный. Как будто на подкрашенном зеленью рентгене. Белые кости, чуть темнее сухожилия, и совсем темные лохмотья вокруг. Бр-рр… Получается, все-таки умер.
Быстро подняв веки, он опять погрузился во тьму… Чертовщина какая, решил покойник и снова закрыл глаза. Теперь он максимально, до треска в позвоночнике, закинул голову вверх и тут увидел нечто такое, что заставило его затаить дыхание, — странный абрис в верхнем правом углу. Как будто листья. Длинные, овальные на тонкой ветке. И вздрогнуть от неясной надежды.
…Ему удалось схватить зубами ветку только с третьего или четвертого раза. А когда его что-то больно укололо в губу, он даже обрадовался. Возможно, он все еще жив, если способен чувствовать боль. А может, только боль в нем и жива?
Роман ощупал ветку губами, наткнулся на нежные цветы. Попробовал разжевать. Сладкое. И одновременно с этим вкусом что-то очень знакомое, яркое и блаженное ударило в голову. Солнце в черных ветвях, похожие на многоярусные паруса листья, чердачное окно и прямо перед ним густой пахучий цвет, тени играют на черепице, вдыхаешь сладкий запах, тянешь, руку, срываешь белую пушистую гроздь и, как факир телескопическую шпагу, целиком заглатываешь… Обрываешь губами нежные соцветия и вытаскиваешь изо рта мягкую зеленую шпажку. Вкусно, питательно, сладко.
Да, это несомненно акация. Только она может быть колючей и в то же время сладкой. Но в мае. А сейчас… сентябрь. Осенняя наверное, простым постановлением решил отогнать от себя тревожные мысли недососок.
Наконец-то ему удалось положить ветку на грудь. Листья были еще свежими, колючки острыми. «Что там о ней Онилин тер? — мерцало в гаснущем сознании. — Акация. А-Кация. Не-кация. Кация. Кажется, слово означало давление, сжатие… Баллон… Баллон», — повторил Деримович и стал ощупывать левой рукой внутреннюю поверхность гроба… Баллон — кация. Не баллон — акация.
Нет, слева искать нечего, там — петли. Замок щелкал справа. Где-то посредине. Роман скосил глаза и по привычке открыл их. «Черт!» — выругался он и вновь плотно сдавил веки. Так и есть — на обивке справа на уровне пояса какая-то выпуклость. И тут неосторожным движением он смахнул ветвь с груди себе под мышку. И снова почувствовал укол острым шипом. Укол, ладно, можно пережить, главное, достать колючку, пока не поздно. Задыхаясь и почти теряя сознание, он все же нащупал левой рукой ветку акации и ткнул ею в зеленоватое утолщение на обивке. Раздалось шипение. И тут силы окончательно покинули его.
* * *
Странно, на гатах[244] Нижней Волги никого, кроме Онилина, еще не было. Поднявшись на несколько ступеней, Платон отметил про себя, что здесь значительно теплее, хотя еще минуту назад его крючило от холода. На самом верху, там, где находились первые ворота Храама, стоять во весь рост было невозможно: проход намеренно строился так, чтобы шлюзовая камера не слишком высоко торчала над речным ложем, да и адельфам не мешало отвесить лишний поклон при входе в святилище.
Переступив порог шлюза, под которым можно было заметить толстый базальтовый затвор, запирающий вход в галерею, Платон устремил взор вперед. Перед ним лежала длинная, освещенная неестественным бледно-зеленым светом галерея, уходившая вниз под небольшим углом. И галерея эта к его приходу была уже не пуста — несколько фигур шествовало по ней, выделяясь, скорее, не своими физическими телами, а произведенными ими возмущениями в атмосфере, радужно-переливчатыми, текучими, облакоподобными. Подобно авиалайнерам
