вместе со своими домочадцами попросил у него убежища, их хорошо приняли. Одевшись в доспехи, венецианец притворился одним из завоевателей, заявив права на этот дом и его обитателей. Всякий раз, когда к дому приближался крестоносец, венецианец на собственном языке варвара давал ему отпор бахвальством и угрозами. Когда франков стало слишком много на него одного, он отвел Никиту и его домашних под видом пленников в жилье другого венецианца, где на тот момент было безопасно. Однако позже эта часть города отошла французам, и нужно было предпринимать что-то еще. На этот раз у семьи Никиты Хониата не было никакой помощи, детей пришлось нести на плечах, а младенца на руках. Они благополучно скрывались до субботы – пятого дня после захвата города. К этому времени Никита уже связался с другими влиятельными византийцами, все еще остававшимися в городе, – патриархом и уцелевшими высокопоставленными чиновниками. Они решили уходить вместе со своими семьями, держась большой группой для взаимной защиты. В какой-то степени было восстановлено спокойствие в городе, и солдаты получили приказ не причинять вреда монахиням или девушкам.

В субботу собралась вся группа: женщины в ее центре, мужчины вокруг них. Все были одеты в лохмотья; девушкам было велено скрывать лица и фигуры; мужчины били себя в грудь и сетовали на судьбу. Процессию возглавил пожилой патриарх, бедно одетый и без каких-либо признаков его ранга. Французы без доспехов, но с мечами собрались группками, чтобы поглазеть, очевидно надеясь на то, что случится что-нибудь интересное; многие жадно искали глазами богатую одежду, скрытую под лохмотьями, или какие-нибудь золотые или серебряные украшения; другие вожделенно пялились на женщин. Так как жена Никиты была беременной на позднем сроке, можно представить, как он был озабочен. Беженцы выбрали дорогу к Золотым воротам; у церкви Святого Мокия какой-то крестоносец внезапно прорвался сквозь ряд мужчин и схватил девушку. Среди криков и шума ее пожилой отец, судья, кинулся к Никите и стал умолять спасти ее. Никита пошел за вором и обратился к зрителям-латинянам, которые знали немного греческий, и кое-кто из них был тронут настолько, что присоединился к погоне. Рыцарь поспешил отвести девушку в свой дом и встал перед дверью. Никита утверждает, что он произнес короткую речь, в которой обвинил вора в нарушении приказа своего начальника не допускать жестокого обращения с женами и дочерьми. И хотя виновный отверг эти доводы, другие латиняне сказали, что повесят его, если он не вернет девушку. Так как рыцарь был в меньшинстве и перед ним стояла такая угроза, он уступил, и девушка была возвращена своему отцу. Группа беженцев прошла через Золотые ворота безо всяких дальнейших помех. Никита пишет, что он произнес длинную торжественную речь, обращенную к стенам и самому городу, в которой излил всю свою горечь, скорбь и горячее желание вернуться, которые отчасти отражали его реальные эмоции при прощании со своим опустевшим домом. Однако он порадовался тому, что вся его семья в отличие от многих других семей уходит, не пострадав, не понеся потерь или ущерба. За воротами изгнанники были встречены презрительным смехом крестьян и отправились в изнурительный путь в Селимбрию (город во Фракии. – Пер.). Позднее Никита перебрался в Вифинию, где Ласкарисы восстанавливали уменьшившееся византийское государство, и получил свой прежний высокий пост. И все же катастрофа 1204 г. осталась в его сердце и окрашивала историю, которую он там дописал.

В то время как все члены семьи Никиты Хониата оставались вместе, семья Месарита добровольно разделилась; их дом тоже был уничтожен одним из пожаров. Николай рассказывает, что в ночь захвата города его брат Иоанн пошел в церковь Святого Георгия Манганского, сам он – в Большой дворец, где он был дьяконом Фаросской церкви, а их мать попыталась найти убежище в Святой Софии. На следующее утро братья ненадолго встретились на развалинах своего дома, чтобы обменяться новостями. Иоанн возвратился в Манганский храм и находился внутри его, когда до него добрались крестоносцы. Все люди, которые нашли для себя убежище в этой церкви, были захвачены в заложники и подверглись жестокому обращению, но при виде лица Иоанна – лица аскета – победители остановились. Истощенный от постоянного воздержания, он носил длинную спутанную бороду; от его фигуры святого-пустынника даже латиняне отпрянули в благоговении. Чувствуя над ними свою власть, Иоанн сказал, что его пустой кошелек лишил его страха перед ворами. Вскоре его позвали предстать перед бароном, который командовал в Мангане, так как тот узнал, что Иоанн был одним из немногих отшельников, поднявшихся над этой катастрофой; его разум не был опечален или подавлен, но он прославлял Господа за то, что тот наказал так византийцев за их грехи. И хотя сам барон был распутным и необузданным человеком, он почитал такое смирение. Когда перед ним предстал Иоанн Месарит, барон предложил ему занять почетное место на собрании; Иоанн настаивал на том, чтобы сидеть на полу, но барон обхватил его руками и усадил на предложенное место, а сам расположился у ног аскета. Привели переводчика, и после некоторой беседы барон объявил, что если бы у Византии был такой предводитель, то крестоносцам пришлось бы признать поражение. Франки продолжали оказывать Иоанну различные почести, кормить его, по словам Николая, как в древности одного святого кормили вороватые вороны-людоеды.

С покоренными византийцами не всегда обращались бесчеловечно или безжалостно. Никита Хониат дважды встретил сострадание у венецианцев, которые защитили его, и у солдат, которые не допустили, чтобы их товарищ ослушался постоянно действующего приказа. В то время как крестоносцы с презрением относились к манерам и учености византийцев, они проявили уважение к аскету Иоанну Месариту: пусть он был раскольником, но его следование примеру, поданному Иисусом Христом, было очевидно всем. Но такое гуманное отношение было скорее исключением, нежели правилом. В своей риторической манере Николай Месарит кратко излагает точку зрения византийца на разграбление города: «Тогда улицы, площади, двух- и трехэтажные дома, святые места, монастыри, дома монахов и монахинь, святые церкви (даже Божья Большая церковь), императорский дворец оказались заполненными врагами – обезумевшими воинами с мечами, одетыми в железо, от которых веяло убийствами, копьеносцами, лучниками, кавалеристами, хваставшимися ужасными вещами, лающими, как Цербер, и дышащими, как Харон. Они грабили святые места, топтали божественные предметы, буйствовали над святынями, швыряли наземь святые образа Иисуса Христа и Его Святой Матери, висевшие на стенах, а также образа святых, которые извечно были милы Господу Богу, изрыгали клевету и богохульства и брань, к тому же отрывали детей от их матерей, а матерей – от детей, обращались с девами развратно и