Скомкав письмо, сую его в карман юбки и ухожу к себе. Захлопнув дверь, я шарю по поясу юбки у себя на спине. Но крючки такие мелкие, что мои пальцы то и дело соскальзывают, и расстегнуть юбку никак не удается. «Так, отдышись. Не спеши», – командую я себе. Наконец, один за другим, крючки расстегиваются. Я пришивала их сама, две недели назад, когда пуговицы окончательно перестали входить в петли.

Какое же это блаженство – расстегнуться. Юбка соскальзывает на пол, я расстегиваю блузку и выпускаю на свободу живот. За целый день в школе, втянутый и сжатый тугим поясом, он начинает болеть. Я смотрю на выпуклость пониже талии. На ней глубокие красные отметины от пояса юбки, они еще долго не пройдут. Пять месяцев. Теперь я чувствую его постоянно. Не пульсацию, похожую на биение крыльев бабочки, а полновесные толчки двух крохотных ножек. Скоро я больше не смогу его прятать.

Слезы текут из моих глаз. Сколько их я уже пролила, и все без толку. Сжав кулаки, я решительно вытираю ими глаза, так нажимая костяшками пальцев, что становится больно. Ну и пусть. Так мне и надо.

Босая, я подхожу к окну и опускаюсь на сиденье, подложив под спину подушку, а ноги с облегчением вытягиваю вперед. Вишня за окном снова в цвету. В этом году нежных бело-розовых цветочков на ней так много, что тонкие молодые веточки прогнулись под их тяжестью. Как жаль, что я не дерево. Оно не знает человеческой боли. Живет себе и не думает о сапогах немецких солдат, вовсю марширующих по землям Восточной Европы. Папа говорит, что война неизбежна. Война для уничтожения евреев.

Внутри у меня все холодеет. Что же будет с крохотной жизнью, которая скребется и ворочается у меня внутри? С ребенком-мишлингом, чья еврейская кровь считается настолько отвратительной, что уже с момента рождения ставит под угрозу само его существование в этом мире. А может быть, и мое тоже. Я думаю о Хильде Мюллер, о том, как я презирала ее за распутное поведение похитительницы мужей. И вот я сама стала такой. Даже хуже. Потому что у мен я нет мужчины, который дал бы мне квартиру, деньги и любовь. Ну и пусть Хильда делит моего папу с мамой, главное, что хотя бы часть его принадлежит ей.

Как же мне не хватает Вальтера! Зажмурившись, я каждой клеточкой своего тела пытаюсь вновь вызвать его образ. Вижу его лицо, волосы, улыбку… Чувствую прикосновение его ладони, запах кожи. Вот я плыву в его объятиях. Вокруг бурлит вода, но мне не страшно. После долгого одиночества я наконец в безопасности…

Дверь распахивается почти неслышно. Открываю глаза, поворачиваю голову и вижу маму. Она идет ко мне и что-то говорит. Все происходит, как в замедленной съемке.

– Я тебя трижды звала. Почему ты не отвечаешь?

Она умолкает. Смотрит мне в лицо, потом переводит взгляд на мой круглый выпирающий живот.

В голове у меня что-то щелкает, и все вдруг начинает происходить очень быстро. Подтянув колени к груди, я обхватываю их руками, надеясь спрятаться. Поздно. Мама окаменела с открытым ртом – хочет что-то сказать, но слова, видимо, не идут. Ее широко раскрытые, немигающие глаза устремлены на меня.

Воздух в комнате вдруг напитывается электричеством. Время останавливается.

– Герта? – хриплым шепотом спрашивает мама. – Это что… ты что… в беде?

Часы опять начинают тикать, и время возобновляет свой ход. Подобно воде, которая неудержимо уносится в трубу, как только вынут пробку из слива, мои страдания устремляются из меня наружу с обильными, ничем не сдерживаемыми слезами.

– Да, да, да… я в беде. В ужасной беде.

Наконец-то. Кто-то еще знает, кроме меня, и мое облегчение безгранично.

Я в дневной гостиной, сижу, подобрав под себя ноги, затерянная между пухлыми подушками большого кресла. На мне халат, в руках большая чашка горячего какао с жирной молочной пенкой.

Вере и Марго, нашей новой кухарке, сказали, что я заболела. Обе изобразили на лицах тревогу, приличествующую случаю, хотя на самом деле им плевать. Они же не Берта. Господи, как мне ее не хватает!

Мама расхаживает взад-вперед по комнате. Ее взгляд нервно перебегает с предмета на предмет. Две прядки волос выбились из обычно аккуратного пучка и повисли над ушами. Талия, подхваченная облегающим платьем, невообразимо тонка; безупречно скроенная юбка при каждом шаге обрисовывает длинные, стройные бедра. Даже представить не могу маму беременной. Да еще дважды.

Проходя мимо кофейного столика, она порывисто наклоняется и хватает с него пачку сигарет и спички. Закуривает на ходу и продолжает метаться по комнате, держа на отлете руку с сигаретой, зажатой между указательным и средним пальцем. Вторая рука упирается в талию. В последний раз я видела ее такой возбужденной в тот роковой октябрьский день, который навсегда изменил нашу жизнь.

Вдруг мама останавливается прямо передо мной и опускается на краешек дивана:

– Ради всего святого, Герта! За что? Мы ведь столько уже пережили. За что ты устроила нам еще и это?

– Мне очень жаль…

– Глупая девчонка! Глупая, глупая девчонка! – Несколько раз она ударяет кулаком по подлокотнику дивана. – Я не научила тебя вести себя как подобает…

– Мама, прости меня, – сквозь слезы выдавливаю я. – Мне и правда очень жаль.

– Еще бы, – говорит она севшим голосом. – Ему ведь придется жениться на тебе. Надеюсь. Он знает?

– Кто? – шепчу я.

– Чертов папаша! – почти выплевывает она. – Кто же еще? Господи, какой стыд! А ведь ты могла бы сделать прекрасную партию. Томас – я так полагаю, это он, – совсем не то, что мы с папой имели для тебя в виду. Как же он будет разочарован! Но ничего уже не поделаешь. Кстати, ты тоже можешь забыть все свои мечты насчет экзаменов, университета, работы. Надеюсь, ты это понимаешь? – Дрожащей рукой она подносит ко рту сигарету, глубоко затягивается, щуря глаза.

– Я не знаю, кто его отец.