Чтобы это произошло, нам пришлось отпустить друг друга, а никто этого не хотел. Я снова и снова пробовал разницу между губами Филлис и Этти. У Филлис были мягкие и теплые, и она держала их закрытыми, чтобы я мог извлечь из них максимум пользы. У Этти были тонкие и легко открывались, так что мой язык лизнул ее маленькие белые зубки. Мне было интересно, что каждая из них чувствует по отношению к другому и ко мне. Пока они целовали друг друга, мои руки поднялись к их ногам, и мне было интересно, что каждая из них думает: чья это рука, воображают ли они, что это моя, или подозревают, что это рука другой. Мы втроем были связаны любовным узлом так прочно, что духи и пудра, которыми они пользовались, вернули меня в те дни, когда я трахал Клодин Форкс и Гвен Болсовер (правда, по отдельности), и привели меня в чувство, которое мне никогда не было известно раньше — и никогда не будет известно, потому что прежде, чем это могло пойти дальше, в квартиру вошли Блэскин и моя мать.

Гилберт снял шляпу из инстинктивной вежливости, увидев дам в комнате.

— Я искренне надеюсь, что не помешал вашей групповушке. Или я наткнулся на яркий пример трибадизма в Найтсбридже?

– Кто этот чертов чудак? – спросила Этти.

Я надеялся, что Гилберт и моя мать настолько разорвали друг друга на вечеринке, что ничто не сможет снова собрать их вместе. Я думал, что он в конце концов напьется и впадет в уныние в своем клубе и снимет комнату на ночь, чтобы зализывать свои раны. И я предполагал, что моя мать могла поехать в Верхний Мэйхем, чтобы освежиться, или найти уголок на ночь в каком-нибудь сквоте в Хокстоне. Но вот они были здесь, и она поцеловала моего отца, как школьница.

— Принести тебе ужин, мой дорогой?

— Я был бы рад чего-нибудь поесть, любовь моя. Эти ядовитые лакомства на вечеринке создали во мне пустоту, а не наполнили меня.

— Ты сказал, что твой дядя в Манчестере, — обвинила меня Филлис.

Гилберт повернулся ко мне. — Майкл, познакомь нас со своими подругами, у меня есть для них  хороший молодец.

Мне не понравилось, как он это сказал, и то, как моя мать положила руку на плечо Этти и попросила ее пойти на кухню и поставить на стол немного выпивки и еды. С тех пор, как тупоголовый Блэскин вошел в комнату, Филлис не могла перестать смотреть на него. Она отвернулась, чтобы застегнуть блузку, а затем простодушно улыбнулась, когда он спросил: — Какая музыка тебе нравится?

Она покраснела. — О, я люблю ирландских певцов.

— Ох, давай, посмотрим, что мы сможем для тебя найти!—  Он перебрал записи, и вместо того, чтобы оскорбиться этим псевдо-ирландцем, она начала говорить это сама и даже приласкала его пальцы, когда он передал ей Крейцерову сонату Бетховена и спросил, подойдет ли это. Она засмеялась и сказала «нет». Он предложил ей выпить и подошел к бутылкам на буфете. Его рука лежала у нее на затылке, пока он наливал «Ундерберг», который, как он сказал после долгих непристойных разговоров о ее недавней рвоте, вылечит ее раз и навсегда. Он заставил ее выпить, и она затряслась с ног до головы, как толстая змея, стоящая на хвосте. Затем, словно теряя сознание от потрясения, она плюхнулась ему на руки и прижалась губами к его губам.

Это было уже слишком, особенно теперь, когда прекратился хриплый смех моей матери и пронзительное хихиканье Этти на кухне. Я чувствовал, что мне следует уйти из квартиры и утопить свои печали в «Собачьей шерсти», но мои ноги отодвинулись лишь настолько, чтобы позволить мне запереться в кабинете Блэскина и еще немного поработать над его мусорным романом.

Я решил, что сага о коттедже «Пепперкорн» окончена. Прошло два часа. Стук пишущей машинки заглушал свистящие и стонущие звуки из других комнат. Я точно знал, что происходит. Тяжелые капли пота стекали по моему лбу. Мне больше хотелось написать сагу о Сидни Бладе, чем какой-то дерьмовый опус для Блэскина.

Намечалась перестрелка в Стоунхендже. Рассвет в день летнего солнцестояния. Муж из моей истории, выйдя из тюрьмы, купил коттедж в Уэльсе, но через год он сгорел — по неизвестной причине, ха-ха! - поэтому он присоединился к Обществу «Самый длинный день» и прохромал пешком из Ричмонда в Стоунхендж. Его жена поехала за ним на своем блестящем «Вольво» и привезла Ребенка.

Я бросился заваривать кофе и заметил, что Этти теперь была с Блэскином, а Филлис была в гостиной с моей матерью, и еще более странной компанией чертовски пьяных лиц, которых я никогда не видел. Но я оставил это в покое и вернулся к своему роману.

Дым над Стоунхенджем. У друидов разведен очаг. Ребенка несут высоко. Обкуренные байкеры, лежащие возле своих машин (в основном 1000-кубовых BMW), непочтительно смеются, кипятя чайник с опиумным чаем над огнем горящих L-образных пластин. Лавка с колбасой из конины приносит хорошую торговлю. На двух страницах я каждое слово начинаю с заглавной буквы. Следующие несколько страниц выделены курсивом. Эта пачка страниц глубоко посвящена прыщам на лицах людей. Затем идет страница вообще без заглавных букв, посвященная персонажу по имени Сопля, который бродит повсюду и плачет, тушит пожары. Байкеры помогают ему. Они устраивают обход и отправляют его обратно в Мертон на молочном поезде.

Я полон решимости сделать это самым дрянным романом из существующих. Даже самый дрянной роман Блэскина больше не кажется мне очень тяжелой работой, поскольку я иду-тик-так прочь..

Конец истории близок, как и конец света. Каждый год новый рассвет в Стоунхендже. Мужчина с небольшими усами и прядью волос на лбу, в макинтоше на пуговицах и подпоясанном ремне, произносит пламенную речь в пользу CND. Через несколько минут он засмеялся и замолчал, и я ушёл в другое место. Ребенок начинает кричать. Его нарисованные глазные яблоки изображают разные полушария мира, и он ненавидит все в этом месте. Ничто не заглушит его крик. «Это Шум Мира», — говорю я, и от этого тоже иду дальше. Детям не нравятся «Новые рассветы». Они сами являются новыми рассветами, и ложный рассвет Новой Зари уничтожит их. Они хотят уютно расположиться в утробе миллионов, которые были раньше, чтобы никто не появился после.

Все остальные дети спят. Их не волнует ни то, ни другое. Люди поют гимны. Некоторые задаются вопросом, почему они здесь. Даже в середине лета в полночь