Днем 26 июля сержант Керстенхан отвез подполковника Шрадера на военную базу Цоссен. Два гражданских водителя следовали за ними. Они не ожидали, что меры безопасности после покушения так усилят. База была практически блокирована. Из Цоссена невозможно было вывезти и листка бумаги, не говоря уже о коробках. Шрадер оценил ситуацию, развернулся и уехал ни с чем.

Через два дня, спустя несколько часов после разговора Дитриха Бонхёффера с сестрой в Тегеле, Вернер Шрадер в своем кабинете в Цоссене пустил себе пулю в лоб, оставив жену, сына и записку на столе: «В тюрьму я не пойду. Я не позволю им пытать меня»[819].

60

Никакой жалости

25 июля Аллен Даллес из Берна послал депешу в штаб УСС «Немецкий заговор (продолжение)»[820]. Прогнозы были мрачными. Он писал: «Кажется сомнительным, что из попытки путча против Гитлера может вырасти военный переворот». Во главе неудачного заговора стояли Штауффенберг, Ольбрихт и Бек, но участвовали и «бывшие члены организации Канариса». Даллес добавлял, что «кровавая чистка, естественно, будет безжалостной».

Через неделю премьер-министр Уинстон Черчилль выступал перед палатой общин со своей оценкой хода войны. Во Франции, в Италии и на Средиземноморье все шло успешно — равно как и на Восточном фронте. Черчилль высоко оценил Иосифа Сталина и советские войска, «которые проделали основную работу по уничтожению немецкой армии»[821]. Премьер-министр был полон оптимизма. Он заявил, что можно «с абсолютной уверенностью» утверждать, что Гитлер и нацизм будут «обращены в прах»[822].

В конце речи премьер-министр весьма жестко высказался о заговоре 20 июля: «Высшие чины Рейха убивают или пытаются убить друг друга, тогда как армии союзников сжимают кольцо вокруг обреченных, чья власть с каждым днем тает»[823].

Пренебрежительная оценка немецких заговорщиков вызвала гнев англиканского епископа Джорджа Белла — и как члена палаты лордов, и как друга Дитриха Бонхёффера. Он написал зятю Бонхёффера, Герхарду Лейбхольцу, который все еще перебивался оксфордскими стипендиями и временной преподавательской работой. «Не могу выразить словами, как близка мне ваша с женой тревога за Дитриха. Господь, храни его». Белл писал о своем раздражении от выступления Черчилля, но пояснял, что премьер-министр «живет исключительно в мире боя» и часто забывает обо всем остальном[824].

Белл также написал два письма министру иностранных дел Энтони Идену — он просил, чтобы правительство официально поддержало немецкое Сопротивление. Белл хотел знать, не может ли Британия попытаться спасти кого-то из лидеров заговора 20 июля.

Министр Иден не обратил на эти письма внимания. Ничего не изменилось. Правительство Его Величества не считало себя обязанным приходить на помощь Дитриху Бонхёфферу или кому-то еще. Заговорщики и антифашисты, как всегда, должны были спасаться сами.

Над делом 20 июля работали 400 следователей, и вскоре аресты стали исчисляться не десятками, а сотнями, и превысили тысячу. Гитлер лично следил, чтобы концепция общей вины неуклонно и безжалостно исполнялась. Беременную жену Штауффенберга отправили в тюрьму, а четверых детей — в приют. Его мать, теща, брат Александр, не имевший никакого отношения к заговору, двоюродный брат и восьмидесятипятилетний дядя были отправлены в концлагеря, а их собственность конфискована[825]. Та же участь постигла родственников Трескова, Хазе, Остера, Гёрделера и других[826].

Фюрер ясно дал понять, что никому из обвиняемых не достанется «почетной пули»[827]. «Сброд», как Гитлер называл заговорщиков, должен быть «повешен — обычная судьба грязных предателей». Он хотел, чтобы смертные приговоры были мгновенно вынесены и приведены в исполнение — желательно в течение нескольких часов. Первый суд начался 7 августа. Большой зал Верховного суда в Берлине по такому случаю украсили. За спиной судьи Роланда Фрейслера висели два огромных нацистских флага и не менее огромный бюст Адольфа Гитлера. Фрейслер выступал в алой мантии, лицо побагровело от праведного гнева. Обвиняемые для него были «мусором», «преступниками» и «настоящими свиньями»[828]. Процесс снимали на скрытые за нацистскими флагами камеры — отличный материал для пропаганды.

Восемь обвиняемых, представших перед судом, почти не знали своих адвокатов и даже не встречались с ними. Первыми были осуждены фельдмаршал Вицлебен, генералы Хазе, Штиф и Эрих Гёпнер и четверо младших офицеров, среди которых был друг Хельмута фон Мольтке Петер Йорк[829]. Выглядели они ужасно — измученные, небритые… Фрейслер всячески высмеивал и унижал их. Вицлебену не позволили вставить зубной протез, а, поскольку ремни заключенным не полагались, брюки его постоянно спадали, к вящему веселью судьи. «Грязный старик! — покатывался он со смеху. — Ты даже со штанами справиться не можешь!»[830]

Но на фельдмаршала его слова не подействовали. Он сказал, что Фрейслер может отправить их на смерть, но «через три месяца народ, чаша терпения которого переполнится, призовет его к ответу и протащит живьем по грязным улицам»[831]. Лейтенант Йорк вступил в перепалку с «безумным Роландом», заявив, что истоки проблем — в тоталитарном характере государства, контролирующем судьбы всех граждан. «Это заставило меня вспомнить о моральных и религиозных обязательствах перед Богом и исполнить их»[832].

Все в зале, включая Йорка, знали, что этот суд не имеет ничего общего ни с законом, ни с Богом. Это была месть. На следующий день уже к обеду судья Фрейслер решил, что зрелищ достаточно, и приговорил восьмерых обвиняемых к казни через повешение. «Сам народ стремится очиститься от вас и обрести чистоту. Мы сражаемся… Мы сражаемся вместе с нашим фюрером»[833].

Приговоренных усадили в грузовик и отправили в тюрьму Плётцензее в «Дом мертвых», где они несколько часов ждали казни. У них было время собраться с мыслями — их собирались казнить на закате. Гитлер запретил осужденным общение со священниками, но пастору Пёльхау удалось проникнуть сначала к Эрвину фон Вицлебену, а затем к Паулю фон Хазе. Осужденных обрядили в тюремную форму — полосатые пижамы и деревянные сабо. Пастор видел генерала Хазе всего полтора месяца назад, когда тот приехал в Тегель в парадной форме с бутылками игристого вина.

Затем Пёльхау навестил Петера Йорка, с которым был знаком через Хельмута фон Мольтке. Они