— Очень может быть. Ибо что такое жизнь? Насмешка, намёк на нечто лучшее. Действительна только та жизнь, которая ждёт нас за гробом, если, конечно, она есть.

— Нет! Нет! Вы должны пощадить мою здешнюю жизнь.

— Извольте, достопочтенный отец. Но, как разъясняют в подобных случаях святые отцы, я не вправе обещать то, что от меня не зависит. Я, конечно, могу дать вам обещание, но оно необязательно для меня. Жизнь и смерть в руках Господних. Если ему угодно, вы умрёте при моём участии. Разве я виноват в этом? А если ему это неугодно, то какой вред я могу вам причинить?

Он протёр глаза.

— Человечество многим обязано фра Николаю Эмерику и последующим инквизиторам. Им удалось осветить дело с новой точки зрения. Итак, я могу дать вам это обещание, достопочтенный отец, и даже с большим удовольствием.

Монах затрясся. Было чрезвычайно забавно наблюдать за борьбой чувств на его лице. Он был уже не в силах скрывать свои эмоции.

— Обещание это, конечно, ни в чём не может мне помешать, — начал я опять. — У меня ещё будет возможность замучить вас пытками. Я, разумеется, поставлю известный предел пыткам. Но если вы умрёте раньше, то в этом не я буду виноват.

— В таком случае я не стану писать дальше, — сказал монах, помолчав.

— Ну нет. Писать вы будете. И притом без всяких обещаний. Иначе я прикажу пытать вас до тех пор, пока вам самому не захочется писать. Уезжая из Испании, я имел случай познакомиться с новыми приёмами, которые применяются к упорным еретикам. Они очень скоро делают их разумными.

Судорога прошла по его лицу. Он сел к столу и взял перо.

— Диктуйте, — произнёс он сдавленным голосом.

— Отлично. Что это, достопочтенный отец? У вас дрожат руки! Не обращайте на это внимания. Когда делаешь такого рода признания, то это даже хорошо — производит больше впечатления.

«Долгое время, — начал я диктовать, — эти мысли терзали мой ум. Трудно удержаться, чтобы не проговориться о том, что лежит на душе. Однако ж во время моего разговора с приором у меня вырвались слова, которые я хотел бы взять назад. Но было уже поздно. Приор взглянул на меня как-то подозрительно. На следующий день у меня пропала брошюра, в которой излагались некоторые новые учения. Мне стало ясно, что время терять нечего, и, подкараулив приора в церкви, я убил его. Он молился в церкви каждый день в определённый час, когда в ней никого не было. Чтобы отвлечь подозрение от себя, я открыл раку Богородицы и ограбил её, взяв оттуда все сокровища. Потом я пытался вернуть их — монахи и народ сочли бы это за чудо, — но не представлялось подходящего случая. Я был напуган, потому что с этими сокровищами стало твориться что-то неладное. Я не верю в сверхъестественную силу, но всякий раз, как я хотел сжечь их или выбросить от себя, мою руку останавливала какая-то сила. Таким образом, я вынужден был носить их всё время с собой, лишь изредка пряча в одно потайное место. В настоящее время они находятся под алтарём в часовне Богородицы в нашем монастыре».

Монах вдруг вскочил и впился в меня взглядом.

— Откуда вы это знаете? — спросил он. Я улыбнулся:

— Раньше я этого не знал, а теперь знаю.

Если бы он мог убить меня взглядом, он сделал бы это с наслаждением.

— Из вас вышел бы превосходный инквизитор, — сказал он сквозь зубы.

— Могу поручиться, что я справился бы с этим делом как следует. Но у меня нет к нему призвания. Ну, теперь закончим наши признания.

«С того времени я вёл жизнь, о которой мне противно вспоминать и писать. Я мучился опасениями и плотскими желаниями, но не находил в себе силы порвать со всем этим и начать новую жизнь. Я не могу вести жизнь бродяги и отказаться от власти над людьми. Но по временам прошлое встаёт передо мной, тёмное и страшное, и я дрожу при виде представляющихся мне призраков. Тени моих жертв являются ко мне по ночам и вопиют: „Покайся! покайся!“, но что толку — каяться человеку? И Богородица являлась мне, приказывая вернуть её сокровища. Это, вероятно, была галлюцинация. Но всё это очень страшно. Да простит меня Господь Бог. Всё это я написал в припадке отчаяния 20 июля 1572 года. Брат Бернардо Балестер».

— Так будет хорошо. Если это покаяние получит огласку, то вы прославитесь как человек, ещё не потерявший окончательно совесть. Если вас сожгут, то сожгут торжественно, как настоящего ересиарха. Теперь остаётся только послать Диего отыскивать похищенные сокровища. Когда они будут в наших руках, вы отошлёте их в Антверпен на хранение к ювелиру де Врису и прикажете ему не выдавать их никому, даже вам самому, если вы явитесь без подписанного мной удостоверения. Вам лучше написать письмо де Врису теперь же, чтобы совсем покончить с этим делом. Благодарю вас, — добавил я, когда письмо было готово. — Теперь слушайте. Пока вы не будете выходить из роли кающегося грешника, вы будете в безопасности. Но как только я услышу о каких-либо интригах с вашей стороны против меня — а я, конечно, об этом услышу, — я немедленно отошлю эту бумагу кому следует. Приор церкви Святого Фирмэна, насколько я помню, происходил из хорошей семьи. Один из его братьев — кардинал. Затем я вас больше не задерживаю. Уже поздно, и вы, вероятно, устали.

Доминиканец тяжело поднялся, опираясь на стол.

— Дон Хаим де Хорквера, — медленно заговорил он, — будьте уверены, что я всю жизнь буду помнить эти часы. Вы просили меня прибавить вам проклятий. Хорошо. Вы осилили меня ложью. Пусть же и вы погибните ото лжи.

— Да падёт это проклятие на вашу собственную голову, — строго возразил я. — Но во всяком случае помните, достопочтенный отец, помните всё и не забывайте ничего. Я боюсь, впрочем, что вы не исполните этого и будете раскаиваться и снова грешить, и так до окончания жизни. Спокойной ночи!

Было уже поздно, когда я вернулся к себе домой. Но спать мне совершенно не хотелось. Мне нужно было отправить мои бумаги рано утром. Писать надо было о многом, не об одном отце