Он медленно поднялся с кресла, стоявшего около стола.

— Мне даже не дали пищи, сеньор, — отвечал он, свирепо сверкнув на меня глазами. — Я с утра ничего не ел.

— Неужели? — вскричал я беззаботным тоном. — Сегодня у нас пятница. Припомните. Господь Бог постился в пустыне сорок суток. Кроме того, я полагал, что такие святые люди, как вы, находят особое наслаждение в посте и молитве и чудесным образом получают от этого больше силы, чем мы, грешные люди, от самого сытного обеда.

В его глазах показался какой-то стальной блеск.

— Вы издеваетесь надо мной, — процедил он. — Но будьте уверены, за каждую обиду вам учинит возмездие и Господь Бог, и святая церковь, и воздаст вам за всё десятирицею. Огонь ожидает вас в здешнем мире и в загробном. Благодаря этой женщине, которая очаровала ваши глаза, вы оскорбили и Господа Бога, и святую церковь. Горе вам, горе! Наказание не замедлит настигнуть вас, хотя бы чувствовали себя в полной безопасности. И гордыня ваша, которую вы обнаружили сегодня, сломится, яко тростник перед гневом Господним!

По мере своей речи он всё более и более входил в гнев. Осенив себя крестным знамением и повысив голос, он изрёк анафему, которую не решился произнести сегодня утром.

— Да будет на вас проклятие денно и нощно, когда вы в постели и в путешествии, в городе и в поле. Аминь. В час досуга и в час битвы. Аминь. В час скорби, в час радости, в час любви. Аминь. Горький час да будет для вас горчайшим, сладкий час — горьким всей горечью проклятия! Как вы изменили церкви, так пусть изменит вам женщина, которую вы любите. Пусть наследуете вы скорбь в этой жизни и муку в будущей, во веки веков. Аминь! Аминь! Аминь!

При последних словах голос изменил ему и как-то странно задрожал.

Я слушал его спокойно, сложив руки и улыбаясь. Мне давно хотелось слышать что-нибудь подобное, для того чтобы уверить — не себя самого, в этом не было никакой надобности — а некоторых своих приятелей, что слова остаются только словами и что человек может гордо пройти по жизни, не боясь их и не смущаясь ими. До сего времени мне не приходилось слышать ничего подобного.

В данном случае эти слова ничего не стоили: ведь, кроме нас двоих, их никто не мог слышать. Вот почём я выслушал их с большим удовольствием.

Моё спокойствие и улыбка совсем обескуражили монаха. Голос его пресёкся, и он смотрел на меня во все глаза с выражением и бешенства, и в то же время страха.

Что он прочёл на моём лице, я не могу сказать. Быть может, ему показалось, что перед ним сам дьявол.

Как бы то ни было, но он вдруг побледнел и опустил руки. Потом вдруг сделал последнее усилие, чтобы вновь занять потерянные позиции, и крикнул:

— Нечестивец, не боящийся ни Бога, ни церкви, но ещё не потерявший страха перед королём. Ему всё будет известно!

— Не думаю, чтобы это стало ему известно от вас, достопочтенный отец, — отвечал я спокойно.

Монах переменился в лице, но старался не терять мужества. Он понимал, что только таким путём он может спасти своё положение. Вероятно, он не думал, что я могу зайти так далеко и, очевидно, упрекал себя в том, что так легко уступил мне сегодня утром.

— Моя судьба в руках Божьих, — сказал он. — Он, в винограднике которого я трудился, Он Сам защитит меня. Я буду призывать Его.

С этими словами он сел, положил руки на колени и стал смотреть в сторону.

Я поглядел на него с минуту и сказал:

— На вашем месте я не стал бы призывать Господа Бога. Что если Он уличит вас в неправде? Вот здесь у меня есть признание двух женщин, которым вы заплатили за их обвинительные показания. Это вы тоже трудились в винограднике Господнем?

— Будьте вы прокляты! — вскричал он. — Да падёт проклятие на вашу голову. Ведь нетрудно заставить подписать признание кого угодно, если власть в ваших руках!

— Так ли это, достопочтенный отец? Не угодно ли вам познакомиться с этим признанием?

— Призываю Господа Бога в свидетели! Моя совесть чиста.

Однако в его голосе опять послышалась неуверенность, которую он изо всех сил старался подавить.

— Так ли это достопочтенный отец. — повторил я. — Подумайте хорошенько. Возбудили ли вы процесс против этой дамы только потому, что были уверены в её виновности или же по каким-нибудь иным причинам? Хотелось ли вам сжечь только грешницу, или же и прекрасную женщину? А может быть, вам было очень приятно, что она стояла перед вами и вымаливала свою жизнь, — она, которая была всегда так холодна с вами? Искушение было слишком велико. Да и дьявол, может быть, подсказал вам, возбудил в вас желание порадовать ваши глаза? Вспомните хорошенько, достопочтенный отец. — Не останавливались ли с особенным чувством ваши пальцы на её гладкой коже, чтобы освидетельствовать её сердце, в то время как вы подвергли её пытке и она лежала в обмороке? Вы знали, что опасности тут не было, да и не ваше это было дело. Неужели всё это — труды в винограднике Господнем? Подумайте хорошенько, достопочтенный отец! Разве не видно, что вы решились в сердце своём овладеть ею. Иначе зачем вам было обещать ей своё покровительство. Зачем заставлять её исповедоваться перед вами? Зачем было вам щадить её? Оказывать такое милосердие ведьме! А когда оказалось, что овладеть ею вам не удастся, вы решились пойти на это силой, хотя и не осмелились применить её сами. Каждый вечер дьявол, очевидно, нашёптывал вам, что вы слабый человек, пока вам наконец стало не под силу ждать. И вы приговорили её к сожжению не потому, что она была виновна, но потому, что вы не решались оставить её в покое. Вы боялись, что она разгадает тайный смысл ваших слов, поймёт ясно ваши намерения. И вот вы стали уверять самого себя, что, без сомнения, она ведьма, если ей удалось увлечь вас на такое дело. Но верили ли вы этому в глубине вашего сердца? Действительно ли ваша совесть чиста? Подумайте хорошенько, досточтенный отец! Повторяю, на вашем месте я бы не