Мы удивились, услышав, что когда-то мама придавала значение одежде. Раньше она всегда казалась нам орлицей, но в эту минуту мы увидели перед собой колибри.

Неожиданно мама с горечью посмотрела на лапажерию.

– Она такая неиспорченная! Глядя на нее, невозможно поверить, что все в этом мире портится. Но как это глупо и неблагодарно – забывать, что прежде, чем что-то пришло в негодность, его испортили! – воскликнула она. – Когда я выходила замуж за вашего отца, меня считали весьма привлекательной. – Она высоко держала голову и с уверенностью, говорившей о том, насколько она потеряна, забита и неспособна составить верное представление о материальных вещах, погладила залоснившийся мех старого котикового манто, как если бы этот предмет одежды был достоин ее прежней.

Ричард Куин прибежал обратно и радостно сообщил:

– Садовник говорит, что устраивать здесь пикники строго запрещено и что нам, конечно же, можно сделать это. А еще он говорит, что нам следует пододвинуть вон ту скамейку для горшков, чтобы ты могла присесть, это тоже строго запрещено.

Он расстелил для мамы на скамейке свое пальто, а мы собрались вокруг и стали уговаривать ее съесть сэндвич.

– Поешь, поешь, – упрашивали мы, – нельзя морить себя голодом, за завтраком ты лишь попила чаю. – Еда была сейчас нашим единственным способом проявить свою любовь.

Она взяла сэндвич, чтобы сделать нам приятно, и стала без аппетита есть его, глядя на лапажерию.

– Даже лучшие иллюстрации в старинных книгах не дают никакого представления об ее изяществе и сдержанной красоте, – сказала она, но вскоре вздохнула: – Если бы я только знала, что было в том шкафчике.

Мы не хотели говорить на эту тему. Перед глазами у нас по-прежнему стояла распахнутая дверца над каминной полкой, настолько же ужасающая, насколько прекрасна была лапажерия. Когда мама в тот первый день открыла дверь дома в Кэролайн-лодж, мы подумали, что в нем орудовал грабитель. Что ж, мы не ошиблись.

– Наверное, у него были какие-то причины его открыть, – сказала мама, скользя взглядом по нашим лицам. – Наверное, он вспомнил что-то из прошлого. Возможно, после смерти миссис Уиллоуби пропали какие-то из ее драгоценностей, и он догадался, что они там, и оставил их на черный день. Если бы я была уверена, что за них действительно можно выручить большую сумму.

Мы не знали, что сказать.

Мне пришло в голову, что мама, наверное, показалась бы неудобной женой любому мужчине, она слишком смело говорила обо всем вслух.

– Дорогие мои, не надо так смотреть, – взмолилась она. – Я же сказала вам, я смогу пережить уход вашего папы, только если он не ушел с пустыми руками. Видите ли, я очень, очень виновата.

Мы обступили ее и стали уверять, что она ни разу в жизни не сделала ничего плохого. Каждый из нас в одной руке держал сэндвич, а другой гладил маму.

– Вы не знаете, о чем говорите, – слабым, надтреснутым голосом возразила она. – Я поступила очень дурно. Я кое-что от него утаила, хотя должна была отдать это ему.

– Мама, ну что за глупости, – сказала Корделия. – Разве у нас есть что-то, что могло бы иметь ценность хоть для него, хоть для кого-то другого?

– Портреты, – ответила мама. – Портреты в ваших комнатах. Это не репродукции.

Мы выбрали из наших платков самый чистый и дали его ей.

– Это настоящий Лоуренс? – спросила Мэри. – И настоящий Гейнсборо?

– Но, мама, этого не может быть, ты наверняка ошибаешься, – сказала Корделия. – Если бы это были оригиналы, то они стоили бы очень дорого, а у нас нет ничего ценного.

– Да, милая, – заверила мама. – Они очень дорогие. Я же говорила, чтобы вы не волновались. Не знаю, сколько они стоят, но этого хватит всем нам на несколько лет, пока вы получаете образование. Я напишу мистеру Морпурго, у него есть чудесные картины, и спрошу, к какому торговцу лучше обратиться. Думаю, что он поможет нам, хотя ваш папа и причинил ему много хлопот. Он явно очень восхищается вашим папой. А хуже всего то, что я всегда знала, что они очень дорогие, и ничего не говорила вашему папе. Первый торговец сказал нам, что это репродукции, но я ему не поверила, у него был кошмарный акцент, с которым разговаривают эдинбургцы, когда пытаются подражать англичанам, они называют его вест-эндским и глотают все гласные. Думаю, он пытался купить у нас картины за бесценок, потому что слышал, как плохо в газете обходятся с вашим папой. Именно поэтому я пригласила посмотреть на них другого торговца, хорошего человека, а он привез из Глазго еще одного специалиста, некоего мистера Рида, и оба они предложили мне за них деньги, огромную сумму. Но я не могла сказать вашему отцу. Я позволила ему и дальше думать, что это ничего не стоящие репродукции. Я чувствовала, что должна сделать это, иначе они бы тоже пропали, как все остальное. Ричард Куин, один из цветков лапажерии только что упал на землю, посмотри, сможешь ли ты достать его для меня, никуда не наступив.

Она положила розовый колокольчик себе на ладонь и стала его разглядывать, а мы застыли в молчании, пораженные услышанным и маминым ужасным тихим раскаянием, которое засело в ней так глубоко, что добраться до него и уничтожить его было нам не под силу.

– Но, мама, ты не сделала ничего плохого, – сказала Мэри. – Мы все знаем, что у папы деньги не задерживаются и что если они у него появляются, то сразу пропадают, тают как снег.

– Нет, – возразила мама, – я поступила дурно, ведь я этим все испортила. Проявите же благоразумие и постарайтесь понять, что я, конечно, не чувствовала бы себя сейчас так плохо, если бы ничего не скрывала от вашего отца и могла сказать себе, что отдала ему все, что у меня было.

– Мама, мама, – воскликнула я, – не говори, как эта мерзкая гадина Терпеливая Гризельда[109]!

– Роуз, не употребляй таких отвратительных выражений. Пожалуйста, попытайтесь понять, что я поступила плохо. Неужели вы не видите, что, возможно, мне следовало дать вашему отцу последний шанс, рассказав ему о картинах и позволив взять и эти деньги тоже? Ведь это были портреты его родных, вдруг он бы отнесся к вырученным за них деньгам иначе и сохранил бы их для вас, дети, и тогда мы стали бы уважать друг друга еще больше. Вдруг он обратился против меня, потому что знал, что я с ним не откровенна. В последнее время, когда дела шли всё хуже и хуже, я часто думала об этих портретах и о том, что благодаря им вы в безопасности, и он, возможно, чувствовал, что я что-то скрываю, и страдал оттого, что ни на кого нельзя было положиться по-настоящему. Вдруг именно поэтому он тогда молча прошел мимо меня на улице. О, я подвела вашего отца.

Я дернула Розамунду за рукав, и мы отошли по присыпанной песком дорожке и остановились под сенью резных пальмовых листьев, где нас никто не мог услышать.

– Розамунда, – сказала я, – я знаю кое-что про папу, что заставило бы маму понять, что на него нельзя было положиться и что он никогда не подумал бы ни о ней, ни о нас. Чтобы добиться помилования миссис Филлипс, он хотел опубликовать памфлет против судьи, а это считается неуважением к суду, и он знал, что его за это посадят в тюрьму, но ни на минуту не задумался, что произойдет с нами. Думаешь, стоит ей сказать?

– О, н-но вряд ли ты сможешь рассказать ей про кузена Пирса что-то такое, чего бы она не знала, – заикаясь, ответила она.

Я замялась.

– Ты уверена?

– Мамы знают о папах намного больше, чем мы, – с нехарактерной для нее уверенностью ответила она.

Я недоумевала, почему она так считает. Мне часто казалось наоборот. Когда мы вернулись, мама говорила:

– Видите ли, вашим папой движет сила, которой он не может сопротивляться,