Возможно, отец был в пагоде, высоко над землей, в маленькой круглой комнатке, занимающей весь этаж, и винтовая лестница, на которую он больше никогда не ступит, казалась дырой у его ног, изгибом потолка над его головой; он застыл и дал себе слово оставаться там до самой смерти, не выглядывая в окно, не делая ничего-ничего, и впадины под его высокими скулами становились темнее и темнее. Если он был готов на нечто настолько абсурдное, как жизнь без меня, то мог решиться и на такую нелепость.

Я не ответила, и Корделия разозлилась.

– Хуже всего теперь придется мне, – вздохнула она. – Случись это на пару лет позже, и все было бы в порядке. – Она отошла, опустив взгляд, качая головой и сложив руки за спиной.

Мы все подошли к озеру и остановились у кромки воды, а я побежала дальше, прочь от своей боли, к концу аллеи, навстречу ветру, срывавшему листья с каштанов у меня над головой. Но Ричард Куин бегал быстрее и догнал меня.

– Возвращайся, – сказал он, – мама слышала вдалеке гудок, так что мы думаем, что, наверное, уже час, хоть мы и не совсем уверены, потому что сегодня суббота и теплицы должны стоять открытыми. – В нашем семействе без часов время всегда угадывалось, а не определялось по циферблатам, причем часто на основании куда менее точных примет, чем эта. – Так что сейчас они думают, что делать, – то ли пойти перекусить сэндвичами на скамейках возле большого пруда, то ли, раз уж мы рядом, сразу посмотреть на лапажерию.

Мама и остальные стояли спиной к коричневому озеру, рядом с ивой, медленно ронявшей на траву и воду узкие лимонно-желтые листья. Один листок, покружившись в воздухе, упал на плечо маминого темного манто и остался там, словно погон со странного мундира. Он был тускло-желтым, и казалось, что он изготовлен из какого-то толстого мертвого материала вроде кожи.

– Что нам делать? – слабым голосом спросила она.

Мы ощутили еще одну утрату, такую же странную, как и утрата наших игр. В отличие от других отцов, папа никогда не участвовал в организации наших жизней, если нужно было подумать насчет школы или устроить нам какие-никакие каникулы у моря, этим всегда приходилось заниматься маме; и мы часто были вынуждены решать сами за себя, хотя большинство людей посчитали бы, что мы для этого слишком малы. Мы этим не тяготились, потому что нам нравилась самостоятельность. Но сейчас, когда папа ушел, нами овладела нерешительность. По-видимому, раньше он помогал просто своим присутствием.

– Вам пора есть, вы так быстро растете, вам важно регулярно питаться. Но лапажерия рядом, – сказала мама.

– Давайте посмотрим на нее, – предложила Мэри. – Ты устала, а туда ближе идти. – Но было слышно, что ей все безразлично.

– Где бы я ни оказалась, я все равно стану ходить туда-сюда, – пробормотала мама, – я не смогу стоять спокойно, не думайте обо мне.

– Имеет смысл пойти посмотреть на лапажерию, раз она недалеко, – произнесла Корделия.

– Но ведь вы всегда любили есть сэндвичи около пруда, – сказала мама.

– Да, но в основном чтобы не давать ничего черным лебедям, – ответил Ричард Куин. Мы постановили, что в злобных австралийских черных лебедей на пруду переселяются души людей, которые ужасно разговаривали с мамой, когда приходили требовать денег, или грубили детям, и нам доставляло удовольствие никогда не давать им ни крошки хлеба и приберегать его для более добрых птиц. – Ну их, они только обрадуются, что мы сегодня так несчастны.

Но никто не двинулся с места, мы ни на что не могли решиться.

– Пожалуйста, мне бы очень хотелось посмотреть сейчас на лапажерию, – сказала Розамунда.

– Ну конечно, я совсем забыла, – отозвалась мама, – мы ведь приехали сюда, потому что Розамунда никогда ее не видела.

Лапажерия росла под углом от Темперейт-хауса, там, где низкая крыша, и ее было очень хорошо видно. Листья у нее обыкновенные, похожие на листья клематиса, и это хорошо, потому что смотреть стоит только на цветы. Они небольшие, примерно с мизинец, розовые и как бы восковые. Их сложенные бутоны напоминают аккуратные продолговатые свертки с маленькими рождественскими подарками, а когда они распускаются, то становятся похожи на обычные колокольчики; и их не слишком много, они висят на стеблях достаточно далеко друг от друга, чтобы можно было полюбоваться каждым по отдельности, но не настолько далеко, чтобы стебель казался куцым. Умеренность вообще характерна для этого вьющегося растения. Цветы розовые, но не слишком яркие; и они не вянут на стеблях, а опадают во всей красе и остаются лежать на земле такими же гладкими, словно и впрямь сделаны из воска. Если их поднять, то можно заметить, что цвет их не случайно кажется не слишком ярким: лепестки покрыты очень бледной белой сеточкой, которую издалека совершенно не видно, но которая делает цвет приглушенным.

Когда Розамунда увидела ее, то потеряла дар речи от восторга и стала такой же молчаливой, как и в тот день, когда мы впервые привезли ее в Кью.

– Это доказывает, что некоторые вещи могут быть одновременно прелестными и великолепными, – сказала мама. – Как Мендельсон. Скрипичный концерт.

– Да-да-даа-да, да-даа-да, да-да-да-да-да-даа, да-да-даа-да-да, даа-а, да-даа-да-да-даа, – дружно запели мы. Нам повезло, что в садах не было никого, кроме нас.

Мы встали в круг и смотрели на лапажерию, и мама вздохнула.

– Хотелось бы мне задержаться и посмотреть на нее подольше.

– Ну так задержись, мама, – сказала я.

– А как же ваши сэндвичи? – возразила она. – Вам нельзя пропускать приемы пищи, у вас растущие организмы, и вы все должны ложиться пораньше, начнем сегодня же, это безобразие, а теперь пойдемте есть.

– Почему бы нам не устроить пикник прямо здесь? – предложила Мэри.

– Здесь нельзя, – нерешительно ответила мама. – Нас выгонят.

– Сразу за углом садовник поливает японские рододендроны, – сказал Ричард Куин. – Пойду спрошу у него разрешения.

– И если он разрешит, – наказала мама, пока его не было, – помните, что нельзя уронить ни крошки, ни клочка бумаги. – Она оглядела аккуратные, посыпанные песком дорожки, ухоженные высокие папоротники и кустарники, чистые, сияющие своды и стены вокруг нас. – Здесь прибрано, словно у кого-то дома, намного прибраннее, чем у нас, почему у нас вечно все разбросано? Но мы все так усердно трудимся. У нас нет времени. Дети, как усердно вы трудитесь! – Она обвела нас оценивающим взглядом. – Вы, по крайней мере, сможете одеваться практичнее, чем я в вашем возрасте. Я вспомнила об этом благодаря теплице. В молодости я ходила на садовые приемы в Эдинбурге, там джентльмены всегда гуляли с дамами по теплицам, и было сложно не зацепиться за растения своими рукавами жиго[108], однажды я сшибла горшок с первоцветами, никогда этого не забуду. Но такое случается со всеми, кто только начинает выходить в свет. Случится и с вами, постарайтесь не слишком огорчаться. Но, во всяком случае, вы не будете так стеснены в движениях. Вам не придется носить большие рукава, турнюры или высокие воротники.

– Но вы-то, наверное, умели носить тяжелую одежду. Вы двигаетесь быстро и плавно, – сказала Розамунда.

Мама мысленно перенеслась в прошлое.

– Да. Я любила носить некоторые свои платья. Я помню их до сих пор. Ах, дети, как глупо с моей стороны было радоваться, что вы станете носить практичную одежду, я надеюсь, что у вас будет много-много нарядов, и не только практичных.

– У мамы есть фотография, на которой вы в платье с длинным шлейфом, – сказала Розамунда.

– Да. Атлас из Лиона. Белый, но отливавший розовато-серым в тени. Длинный-длинный шлейф.

– Мама говорит, что вы так прекрасно управлялись с ним, – добавила Розамунда, – что он всегда находился ровно там, где вам было нужно.

– Констанция – хорошая подруга, как приятно, что она это помнит, – сказала мама. – Да, я так гордилась тем шлейфом, я шла по прямой через эстраду, а он волочился за мной. Потом, когда я садилась за фортепиано, он изящным рыбьим хвостом ниспадал в зал, а мои ноги оставались свободными для педалей. – Она просияла, а потом с вызовом взглянула на нас. – В том, чтобы хорошо выглядеть на сцене, нет ничего дурного, – мягко добавила она, – хотя, разумеется,