Я скучаю по ним.

Несколько коротких слов.

Вся ее жизнь.

Нина с Мередит встали, обняли мать и позволили ей выплакаться.

Прижимаясь к матери, Нина впервые ощутила ее тепло и осознала, как много потеряла без объятий этой удивительной женщины.

Когда мать наконец отстранилась, в ее лице читалась опустошенность, волосы растрепались, по щекам протянулись дорожки слез, и все же она была красива как никогда. Она ласково погладила обеих дочерей по щекам и прошептала каждой: «Душа моя».

Максим, который все это время сидел у кровати профессора, встал и прокашлялся, напоминая о своем присутствии.

– Это один из самых потрясающих рассказов о блокаде, который мне доводилось слышать, – сказал он, вынимая кассету из диктофона. – Документы сталинской эпохи долго были засекречены, и истории вроде вашей стали известны лишь недавно. Эта запись изменит жизнь многих, миссис Уитсон.

– Я рассказывала для дочек, – покачала головой мать и выпрямилась.

Наблюдая за тем, как к матери возвращается ее обычная твердость, Нина задумалась, все ли выжившие в блокаду обрели эту способность обращаться в камень. Скорее всего, многие, решила она.

– Точные цифры, конечно, выяснить сложно, поскольку доступ к таким данным по-прежнему закрыт, но по самым скромным подсчетам во время блокады погибло около миллиона человек. Больше семисот тысяч – от голода. Ваша история – это и история многих из них. Спасибо вам. – Максим хотел было сказать что-то еще, но его прервал отец, издав невнятный, скрипучий звук.

Максим, нахмурившись, наклонился к отцу.

– Что-что? – Он нагнулся ниже. – Не понимаю…

Нина тихо сказала матери:

– Спасибо.

Мать поцеловала ее в щеку.

– Моя Ниночка, – прошептала она, – это тебе спасибо. За твое упорство.

Нина могла бы испытать прилив гордости, особенно когда Мередит согласно кивнула, но вместо этого слова матери всколыхнули в ней не гордость, а боль.

– Я думала только о себе. Как всегда. Хотела услышать твою историю – вот и заставила тебя говорить. Мне даже в голову не пришло, как тяжело это для тебя.

Лицо матери, все еще мокрое слез, осветилось внезапной улыбкой.

– Потому-то миру и нужны такие, как ты, Ниночка. Я должна была гораздо раньше обо всем рассказать, но решила, что ваш папа будет говорить за меня. Это одна из многих моих ошибок. А ты умеешь нести свет даже в тяжелые времена. В этом и сила твоих фотографий. Ты не даешь людям закрыть глаза на то, что причиняет боль. Я безумно горжусь тем, что ты делаешь. Ты спасла нас.

– Это правда, – согласилась Мередит. – Я точно прервала бы мамин рассказ. Только ты помогла нам дойти до конца.

Нина не думала, что слово «горжусь» способно перевернуть жизнь, но сейчас ощутила именно это, и суть любви открылась ей совершенно по-новому.

Она знала, что теперь не сможет жить так, как прежде, не сможет представить ни дня без этой любви – и без сестры с мамой. А еще она знала, что и в Атланте ее ждет любовь – суметь бы только до нее дотянуться. Может, завтра она отправит Дэнни телеграмму, напишет: Что, если я не хочу переезжать в Атланту? Что, если я хочу другой жизни, не такой, как у всех, но непременно с тобой? Последуешь ли ты за мной? Останешься ли моим? Что, если я скажу, как люблю тебя?

Но все это завтра.

– Как же мне теперь уезжать? – сказала она, глядя на маму и Мередит. – Разве я смогу вас оставить?

– Нам необязательно быть рядом, чтобы быть вместе, – ответила Мередит.

– Твоя работа – часть тебя, – сказала мама. – Любовь это перенесет. Надеюсь, ты будешь чаще приезжать.

Прежде чем Нина нашлась что ответить, в разговор вмешался Максим:

– Не хочу показаться грубым, но моему отцу нехорошо.

Мать отстранилась от Нины и Мередит и поспешно подошла к постели.

Нина последовала за ней.

Мать посмотрела на перекошенное после инсульта лицо старика. На его висках и подушке виднелись следы от слез. Она наклонилась, коснулась его щеки и что-то сказала по-русски.

Нина увидела, что он пытается улыбнуться, и невольно подумала об отце. Кажется, впервые за всю жизнь она прикрыла глаза в молитве. А может, это была не молитва, может, Нина лишь мысленно проговорила: Спасибо, папочка. Остальное он знал и так. Он все слышал.

– Возьмите. – Максим протянул матери стопку аудиокассет. – Похоже, он хочет, чтобы вы отвезли записи его бывшему студенту, Филиппу Киселеву. Он уже давно не занимается этим проектом, но у него хранятся все материалы. Филипп живет в Ситке, недалеко отсюда.

– В Ситке? – переспросила мама. – Мы там уже были. Лайнер туда не вернется.

– Вообще-то, – сказала Мередит, сверившись с часами, – лайнер ушел из Джуно сорок минут назад. Завтра он весь день будет в море.

Василий попытался что-то сказать. Нина видела, как его раздражает неспособность говорить понятно.

– Разве нельзя отправить кассеты по почте? – спросила мать, глядя на кассеты, словно боялась к ним прикоснуться.

– Филипп много лет был правой рукой отца в этом проекте. Отец познакомился с его матерью в Минске.

Нина взглянула на Василия и снова подумала о папе и о том, что простая просьба порой может значить очень много.

– Конечно, мы отвезем кассеты, – сказала она, – прямо сейчас. А на корабль наш сядем в Скагуэе.

Мередит взяла у Максима кассеты и листок бумаги, на котором тот написал адрес.

– Спасибо вам, профессор Адамович. И вам, Максим.

– Нет, – торжественно ответил Максим, – это вам спасибо. Большая честь познакомиться с вами, Вера Петровна.

Мать кивнула. Она покосилась на черные кассеты в руках у Мередит и, нагнувшись к Василию, что-то ему прошептала. Когда она выпрямилась, в глазах старика стояли слезы. Он снова попытался улыбнуться.

Нина подхватила маму под локоть и увлекла к двери. Мередит догнала их и тоже взяла мать под руку. Втроем, держась друг за друга, они вышли в голубое сияние начинающегося лета. Дождь успел прекратиться и оставил после себя искристый, сверкающий мир, полный надежд.

В семь тридцать гидросамолет доставил их в Ситку.

– Я бы могла уже быть в Лос-Анджелесе, – сказала Нина, выходя вслед за Мередит.

– Для вечной путешественницы ты больно много жалуешься, – хмыкнула Мередит, направляясь к причалу.

– Помнишь, как бывало в детстве? – спросила мать у нее. – Если у нее в ботинках сползали носочки, она садилась и начинала орать. Если я клала ей к омлету слишком много или, наоборот, мало кетчупа – снова крики.

– Бессовестная ложь, – возмутилась Нина, – я была послушным ребенком. Ты меня путаешь с Мередит. Помнишь, какую истерику она закатила, когда ты не пускала