Шрифт:
Закладка:
Целую вечность.
Никто не соглашается дать мне пистолет. Все мужчины, к которым я обращаюсь, требуют успокоиться, говорят, что завтра мне станет легче.
Надо было просить у какой-нибудь женщины – у такой же матери, которая погубила обоих детей: одного, когда решила перевезти его, а другую, когда отпустила.
Только, может, таких матерей, кроме меня, и нет…
Боль моя нестерпима. И я не хочу, чтобы стало легче. Я заслужила свое несчастье. Поэтому я возвращаюсь к койке в санитарной палатке, нахожу свои пальто и ботинки и иду.
Как призрак, я бреду через заснеженные деревни. Таких живых мертвецов полно, так что никто не думает меня останавливать. Когда я слышу выстрелы или взрывы, то иду на этот звук. Если бы ноги так не болели, я бы туда бежала.
Только на восьмой день я нахожу то, что мне нужно.
Линию фронта.
Солдаты кричат мне, пытаются остановить.
Но я вырываюсь, отпихиваю их, лягаюсь. Продолжаю идти.
Я выхожу к немецким окопам и останавливаюсь.
– Стреляйте, – говорю я и закрываю глаза. Я знаю, кого они видят перед собой. Безумную полумертвую старуху с потрепанным чемоданом и грязным игрушечным кроликом.
Глава 26
– Но я не настолько везучая, – мама тихо вздохнула.
Вслед за этим повисло молчание.
Нина вытерла слезы и с благоговением посмотрела на мать.
Как она все эти годы хранила в себе такую боль? Как человек вообще может выдержать столько всего и выжить?
Мама стремительно встала. Сделала шаг влево и замерла; подалась вправо и снова застыла. Казалось, она пробудилась ото сна в незнакомой комнате, откуда некуда бежать. В конце концов, слегка сгорбившись, она подошла к окну и уставилась на улицу.
Нина посмотрела на Мередит. Та, похоже, была так же раздавлена.
– Господи, – вымолвил наконец Максим, остановив запись. Резкий щелчок, раздавшийся в тихой комнате, напомнил Нине, что услышанный рассказ имел значение не только для их семьи.
Мама не двигалась, стояла, прижав руку к груди, будто боялась, что сердце сейчас остановится или выпрыгнет.
Что она видела в эту минуту? Родной Ленинград, который из великолепного города превратился в ледяные руины, где по улицам бредут истощенные люди и замерзают прямо на ходу, а с неба падают мертвые птицы?
Может, Сашино лицо? Или смеющуюся Аню? Или последнюю улыбку маленького Левы, разбившую ей сердце?
Нина смотрела на женщину, которую знала всю свою жизнь, но видела ее впервые.
Ее мать была львицей. Воительницей. Она прошла через ад и не сдалась, даже когда так хотелось.
За этим прозрением последовало другое, еще более важное. Нина будто навела резкость на прошедшие годы. Она моталась по свету, пытаясь постичь себя через судьбы незнакомых ей женщин. Но истина все это время была совсем рядом, у нее дома, и открыть ее могла только женщина, которую Нина даже не пыталась понять. Неудивительно, что она всегда была недовольна собой, считала, будто ее фотосерия о воительницах еще далека от завершения. Поиски должны были привести ее к этой самой минуте, к этому осознанию. Столько лет она пряталась за объективом и, глядя на мир сквозь видоискатель, пыталась познать себя. Но разве женщина может нащупать собственный путь, не зная пути своей матери?
– Меня отправляют в лагерь, – заговорила мать, по-прежнему глядя в окно.
Нина растерялась. Ей казалось, что с прошлой маминой фразы прошло не меньше получаса, но на деле пролетела всего пара минут. И за эти минуты она успела переосмыслить всю свою жизнь.
– В лагерь, – повторила мать, покачав головой. – Я ищу смерти. Правда ищу… Но мне не хватает сил покончить с собой… – Она наконец отвернулась от окна и посмотрела на дочерей: – Ваш отец был одним из американских солдат, освободивших тот лагерь. Дело было уже в Германии. Война подходила к концу, миновало несколько лет. Когда он обратился ко мне впервые, я даже его не услышала, я все думала: будь я немного сильнее, мои дети сейчас радовались бы свободе вместе со мной. Когда Эван спросил, как меня зовут, я машинально прошептала: Аня. Конечно, потом я могла бы это исправить, но мне нравилось слышать ее имя, когда ко мне обращались. Это причиняло мне боль, но я была рада боли. Я заслужила и не такое. Я уехала с вашим отцом и вышла за него замуж, потому что хотела исчезнуть, и это была единственная возможность. Я не ждала, что начну жизнь сначала, слишком в плохом состоянии была. Я полагала – и надеялась, – что умру. Но я выжила. И… разве можно было не полюбить Эвана? Вот и все. Теперь вы все знаете.
Она наклонилась и подняла с пола сумку, а затем, слегка шатаясь, словно рассказ нарушил ее вестибулярный аппарат, направилась к двери.
Нина вскочила, и они с Мередит, не сговариваясь, бросились к матери. С двух сторон они подхватили ее под локти.
И уже в следующую секунду мать будто лишилась сил, она буквально повисла на их руках.
– Не нужно… – пробормотала она.
– Хватит говорить нам, что чувствовать, – мягко сказала Нина.
– И хватит отталкивать нас, – добавила Мередит, погладив маму по щеке. – Ты и так потеряла слишком многих.
Мать сглотнула.
– Но не нас, – сказала Нина, чувствуя, как глаза защипало от слез. – Нас ты не потеряешь.
Ноги окончательно отказали матери. Она бы осела ворохом, как палатка, лишенная опоры, если бы дочери не поддержали ее и не усадили на стул.
Нина с Мередит опустились подле нее на пол, обратив к ней лица – совсем как в детстве, когда слушали сказку. Но сказка была завершена – по крайней мере, эта ее часть, а дальше начнется уже совсем другая история. С этого дня она у них будет общей.
Всю жизнь, глядя на мамино красивое лицо, Нина видела лишь чеканные черты, суровый взгляд и губы, не умеющие улыбаться.
Но сейчас она заглянула глубже. Эта твердость была выстраданной, намеренной – всего лишь маской, под которой скрывались мягкость и боль.
– Вы, наверное, меня ненавидите, – сказала мать.
Мередит слегка приподнялась на коленях и накрыла мамины ладони своими.
– Мы тебя любим.
Мать накренилась, будто от порыва ледяного ветра. Глаза ее увлажнились, впервые на памяти Нины, и от этого она сама почувствовала, что уже не контролирует слезы.
– Я так скучаю по ним. – Мать заплакала. Много лет она держала в себе эту простую фразу – и каково было
