— Ага, из Переясхава, — пробурил его взглядом своих крохотных черных глаз татарин.

— Оттуда.

— У Хмеля жил?

— У него приют нашел, светлейший, потому как больше негде было. Тот вор, что сегодня на моем престоле восседает, продал меня врагам.

— Дошло до меня, что Хмель вступил в сговор с гяурами из Московии? Это правда?

— Правда, светлейший! Одной веры они, одной крови.

— Хы! И тебе неизвестно, что они затевают?

— Неизвестно, поскольку я сразу сюда и поехал.

— Ага! — поскреб хан свою крашенную хной реденькую бороденку. Он помолчал, опустив глаза на алмазные четки, потом подняв голову, спросил:

— А ты по какой нужде к нам прибыл?

— Прибыл я, блистательный, просить у тебя войска, дабы вернуть престол, что был мне дан фирманом всемогущего нашего султана. Поскольку не получал я приказания о низложении, то по закону я — господарь над Молдовой.

— Прогони его, ежели так, как говоришь!

— Разве можно сделать это без войска? Я пришел просить помощи твоей. Вдесятеро отплачу, светлейший!

— Выходит, никак не можете без нас? Даже в своей собственной стране без нас не можете порядка навести!

— Никогда не забуду добро, что ты мне сделаешь! Подданные твои довольны будут и платой и дарами, которыми я их награжу!

— Так все вы говорите, — нахмурился хан. — И гяур Хмель клялся на вашей святой книге, что будет нам, как брат. А что теперь творит, шакал? Стражу на границе расставил и не пускает моих татар идти за добычей. Теперь же ты приходишь и обещаешь, — уже кричал, брызгая слюной хан, — потому как сам дошел до крайности. Но когда ты вновь усядешься на престол, то первый укусишь руку, которая тебе помогала! И вы и бог ваш — все вы вероломны!

— Каждый со своей печалью, пресветлый, — сказал воевода, клокоча от скрытого гнева. — Как погляжу — помощи от твоей светлости мне не получить! Прошу у тебя разрешения покинуть ханство.

Понял воевода, что попал меж двух огней. Но поскольку хан ничем не мог насолить гетману, то хотя бы свата его он мог теперь унизить, сколько пожелает.

— Зачем тебе уезжать? — задвигался на подушке хан, сразу притихший, словно пламя, на которое вылили бочку с водой. — Войска, правда, дать тебе не могу. Сам готовлюсь идти против этого клятвоотступника Хмеля. Но приют окажу тебе. В крепости Гюзли будешь ты хозяином. Станешь самый жирный плов есть, пить сладчайшие вина, самые красивые одалиски утешат твое сердце...

— Благодарю тебя, светлейший, но лучше отпусти меня.

— Негоже, чтобы кто-либо из гостей покинул мое ханство необласканным. Я дам тебе стражу, чтобы ни в чем в дороге ущерба тебе не было!

Воевода поклонился и вышел. По собственной воле сунул он голову в петлю. Ежели, входя к хану, у него еще была какая-то надежда, что удастся вернуть престол, то выходя, он уже не был уверен даже в собственной жизни. Стража, которую придал ему хан, не столько стерегла добро его, сколько его самого. Прибыв в крепость, он понял, насколько лживы были слова хана. Не хозяином вошел он туда, а настоящим заложником. Раскаивался он теперь, что не послушал совета гетмана Хмельницкого. Но было поздно.

Сопровождающие его люди огорченно стояли вокруг и думали о том, как бы уехать. Однажды пришел к нему начальник его охраны, поклонился и сказал:

— Не осуждай нас, твоя милость, но время нам возвращаться домой.

— Поступайте, как желаете, — ответил воевода, который ни приказом, ни добрым словом уже не мог их удержать. — Возьмите сии кошельки и разделите меж собой. Прошу тебя, капитан, отправляйся в Переяслав и отвези свату моему, гетману Хмельницкому послание. Возьмете с собой две подводы с одеждой и верховых лошадей.

— Благодарим твою милость! Письмо мы доставим, не сомневайся, и устами расскажем все, что знаем.

Воевода уселся за стол и написал письмо, в котором просил гетмана замолвить слово перед вельможами Порты, дабы его не предали смерти.

«Горько раскаиваюсь, сват, за то, что сотворил, — жаловался он. — Святыми были слова твои! Но какая польза нынче от моего раскаяния? Подозреваю, что задумал хан отдать меня в руки туркам. Прости меня и не лишай и на этот раз своей братской помощи. Остаюсь завсегда твоей чести верный друг!»

Уехали его охранники, и еще долгое время провел воевода Лупу в той грязной и полной мух и блох крепости.

Однажды пришли какие-то татары с мирзой во главе и велели ему готовиться в путь. По тому, как они окружили его и не разрешили взять с собой возы с добром, понял воевода, что ничего хорошего не ожидает его в конце этого пути.

— Держи, жупын, этот кошелек, — сказал он боярину Хынческу. — Ежели предадут меня смерти нехристи в Стамбуле, все отдай сестрам моим, что там живут. А твоей чести вручаю вот эту саблю за бескрайнюю верность, с которой мне служишь. Тебя они обыскивать не станут. Положи все в мешок, и в добрый путь!

— Не расстанусь я с твоей милостью до самого моего смертного часа! — поклонился молодой боярин. — Кошелек возьму и кому следует отдам. А за саблю благодарю. Ею защищу тебя. — Будь благословен! — сказал воевода и вышел.

Во дворе его ожидал рыдван. Татары окружили подводу, в которую он сел, и тронулись в путь.

Боярин Хынческу сел на коня, перебросил мешок через круп, и покинул крепость. Всю дорогу воевода молчал, советуясь лишь с собственными мыслями. Что ожидало его в Стамбуле? Удастся ли сохранить жизнь или голова его падет под топором палача?

39

«Да возрыдают родники и скалы над тем, что содеяно».

Дмитрий Кантемир

Жупын Йордаке, как только переправился через Днестр и ступил на землю своей страны, был схвачен господарскими стражами как злоумышленник.

— Я пришел по доброй воле, по приказанию воеводы, — оправдывался казначей перед капитаном стражников.

— Так и мы по приказанию его милости поведем тебя в кандалах, — расхохотался капитан.

И