В одной шуточной веснянке говорится, что девицы пели песни и складывали их в решето, а потом повесили это решето на вербе; налетели воробьи и свалили решето с песнями на землю.

Спивали дивочки, спивали,

В ришето писеньки складали,

Та и повисили на верби:

Як налинули горобци,

Звалили ришето до долу;

Час вам, дивочки, до дому!

Жаворонок (по-малоросс. жайворонок) упоминается в одной веснянке как признак начала весны.

Ой, чому ти, жавороночку,

Рано з вирия вилитав?

Ище по гороньках сниженьки лежать,

Ище по долинах криженьки стоять.

Ой, коли пора прийшла,

Неволенька вийшла!

Ой, я тий криженьки крилечками розжену,

Ой, я тий сниженьки ногами потопчу.

В одной песне, в разговоре между братом и сестрою, сестра называет брата жаворонком, а брат сестру — перепелкою. В одной угорской песне жаворонок начинает справлять погребение Иисусу Христу, умершему на кресте, а за ним следуют голубь и другие птицы.

Ой, повичь же ми, соловию, правду,

Де-я свого Спасителя найду,

Ци ли на гори, ци ли на долини,

Ци ли на крижовий висит деревини?

Гори и долини треба розмиряти,

А на тий гори треба умерати.

На полудне солнце наступав,

А юж на крести Христос умерае.

Жиди взяли, во гриб поховали

И камением запечатовали.

Жаворонок пискат, в гору ся пидносит,

Господу Богу погриб оголошат.

И ти, голубе, дармо не гуркаешь,

Господу Богу погриб отправляешь.

Ище пташкове жалостно пискали,

Господу Богу погриб отправляли.

Колись то було з початку свита,

Подуй же, подуй, Господи,

3 духом святим по земли!

Втоди не було неба ни земли,

Неба ни земли, ним сине море,

А серед моря та два дубойки,

Сили, упали два голубойци,

Два голубойци на два дубойки,

Почали соби раду радити,

Раду радити и гуркотати:

Як ми маемо свит основати?

Спустиме ми ся на дно до моря,

Винесеме си дрибного писку,

Дрибного писку, синего каменьце.

Дрибний писочок посиеме ми,

Синий каминець подунеме ми.

З дрибного писку — чорна землиця,

Студена водиця — зелена травиця,

З синего каминьця — синьее небо,

Синьее небо, свитле сонейко,

Свитле сонейко, ясен мисячок,

Ясен мисячок и вси звиздойки.

Или:

Коли не било з нещада свита,

Подуй же, подуй, Господи,

Из святим духом по земли!

Тогди не било неба, ни земли,

Ано лем било синое море,

А серед моря зелений явир,

На яворойку три голубоньки,

Три голубоньки радоньку радять,

Радоньку радять, як свит сновати:

«Та спустимеся на дно до моря,

Та дистанеме дрибного писку,

Дрибний писочок посиеме ми,

Та нам ся стане чорна землиця;

Та дистанеме золотий каминь,

Золотий каминь посиеме мо,

Та нам ся стане ясне небойко,

Ясне небойко, свитле сонейко,

Свитле сонейко, ясен мисячик,

Ясен мисячик, ясна зирниця,

Ясна зирниця, дрибни звиздойки».

Голубь (по-малоросс. голуб) в древности имел мифологическое значение, которого самым видным остатком может служить галицкая колядка о сотворении мира. Двое голубков (по другому варианту трое) садятся на два дуба (по другому варианту — на зеленый явор) посреди первобытного моря, существовавшего до сотворения неба и земли. Они хотят спуститься на морское дно и достать песку для сотворения земли, воды, растений и синего неба (по другому варианту — золотого камня, из которого образуются небо и небесные светила). Здесь удержались следы глубоко древнего арийского мифологического представления. Подобные образы открываются в зендской мифологии, где изображаются два чудные дерева: одно — дерево жизни и исцеления, а другое, стоящее посреди первобытного моря Варушана, содержит в себе всякие семена; на его вершине — мифическая птица (объясняемая соколом) разносит, при посредстве воды, эти семена по всему миру (Windischmann. Zoroastrische Studien. 1863, S. 165–176). В Древней Индии встречается подобное; в последней части Ригведы говорится о дереве, из которого созданы небо и земля, на нем две птицы обнимаются (Kuhn. Die Herabkunft des Feures. 1859, S. 126–129); последний признак сближает с ними наших голубей, которые сами по себе — птицы любви. Вероятно, из двух приведенных нами вариантов тот, в котором два голубя, сохранил более старинного смысла, чем последний, в котором число три могло возникнуть под влиянием представлений о христианском уважении к троичности.

С этим глубоко-мифическим представлением должны были некогда состоять в связи и другие образы голубей в песнях, поражающие своею странностью. Вот, например, поется о двух голубях, сидевших на дубе: они слетели и покрыли своими крыльями все степи, взвеселили весь свет своими голосами.

Ой, на дубоньку два голубоньки,

Знялись вони, полетили,

Криличками вси степи вкрили,

Голосами весь свит звеселили.

Вероятно, это одни и те же голуби, которых мы встречали в колядке о сотворении мира, тем более что и здесь их двое, и здесь место их на дубе, как в первом из вариантов упомянутой колядки. Кроме того, в иной колядке поется о двух голубях, которые объявляют, что они ангелы, слетевшие с неба для того, чтоб узнать, живут ли люди так, как прежде жили.

Пане господарю, на твоим двори

Ой, два голуби пшениченьку дзюбають!

Хоче господарь на их стриляти,

Стали до его та й промовляти:

«Господарю наш! Не бий же ти нас.

Ми не голуби, ми есть ангели,

Ми випитуем и виглядуем,

Що се диеться на билим свити;

Чи тепер все так, як колись було?

Ой, тепер не так, як колись було:

Що брат на брата тай ворогуе,

А сестра сестри чари готуе!»

С первого взгляда можно здесь видеть христианское происхождение; но, соображая существование таких представлений о голубях, которые никак не дозволяют сомневаться в том, что в народной поэзии удержалось их древнее мифологическое значение, можно с большею вероятностью подозревать и здесь языческую основу, принявшую отчасти формы, подходящие к христианству. Сущность здесь та, что в образе голубей являются высшие существа, мыслящие; но