...И последний танк выехал за ворота. Это был тот самый злополучный танк. Тинков умирает, остальные члены экипажа не пострадали, но их временно поместили в госпиталь. Теперь другие юноши находятся в танке. Грохот мешал Сариеву сосредоточиться, и он то и дело вздрагивал. Не хотелось думать о предстоящем суде, о тюрьме. Пока он находился в полку, он мог любоваться этими огромными танками, слушать их оглушительный грохот.

Хотя он жил на окраине города, дом его был не хуже тех домов, что находятся в Центре, только вот уже несколько лет ближайший завод загрязнял воздух.

Когда Щерев строил дом, вокруг было поле. Люди назвали дом Щерева виллой. Это название сохранилось и тогда, когда дом оказался в центре нового жилого квартала.

Мало кто знал, откуда приехал Щерев. Он появился в то время, когда в некоторых селах нашлись люди, выступившие против кооперативных хозяйств. Принял участие в строительстве нового завода и теперь работал там главным плановиком. Щерев владел несколькими языками. И на вопрос, когда он успел их выучить, отвечал: «В гимназии. Мне очень легко давались языки».

Вместе с первым корпусом завода возникла и его вилла. Он хотел, чтобы дом находился недалеко от работы. Вначале он жил один, потом привел какого-то мальчонку, и люди стали говорить, что Щерев усыновил его, что мальчик — плод несчастной любви.

Долгие годы Щерев никого не пускал в свой дом, но потом все-таки согласился сдать в наем две комнаты подполковнику Симеонову из танкового полка. Подполковник поселился у него с женой и своей единственной дочерью, и дом ожил.

И в тот вечер в доме Щерева все было подготовлено для званого ужина. Много народу пришло, много вина было выпито, и все-таки осталось кое-что для тех, кто имеет обыкновение засиживаться в гостях.

— Человек должен уметь жить, — размахивал руками порядочно выпивший Щерев и при этом подливал вино в бокалы. — Пожалуйста, вот яблоки, мандарины, не стесняйтесь. Мы выполнили план досрочно на сорок два дня, четыре часа, тридцать минут и пятьдесят секунд. Точная математика... Так разве я не имею права, как главный плановик завода, повеселиться в этот вечер? У государства ничего не прошу. Мне море по колено. Важно только то, что вот тут у меня переполнено, — ударил он себя в грудь. — Переполнено, и потому хочется петь.

Раздался нестройный звон десятка бокалов. Играл магнитофон. Одна за другой чередовались песни, которые были модными много лет назад, и главный плановик все больше млел от удовольствия. Он попытался подпевать записанным на ленту исполнителям, но голос его взвился чересчур высоко и оборвался так же неожиданно, как и возник.

К полуночи Щерев остался один. Перемотал кассету магнитофона и постучал в потолок.

— Симеонов, до каких же пор я буду тебя ждать, человече? — крикнул он квартиранту, который отправился укладывать спать дочку. — Ребенок и сам ляжет. Ведь мы же рядом. Весь дом освещен! — Он провел рукой по голому темени и остановился перед большим стенным зеркалом. У него все расплывалось в глазах, и он подошел еще ближе. В зеркале за его спиной отразилась тщедушная фигура Симеонова. На его лице резко выделялись седеющие усы и орлиный нос.

— Так что же это такое, мужчины мы или нет? — встретил его Щерев и заставил присесть. — Чего тебе положить: кусочек поросенка или птичьи потроха?

— Я сыт, этого для меня, пожалуй, многовато! — простонал Симеонов и потянулся за бокалом.

— Пусть уж лучше будет многовато, чем маловато. Было время, когда нам всего недоставало, но сейчас...

Симеонов взял с тарелки кусочек и быстро запихнул в рот. В этот вечер все казалось ему горьковатым. И дело здесь было не в том, какая собралась компания у хозяина. Симеонову стало не по себе еще в полку.

...Сариев застал его в кабинете через несколько часов после окончания рабочего дня.

— И ты тоже еще здесь? — спросил он еще в дверях.

— За полк отвечаю и я, товарищ подполковник. И мне не безразлично, что в нем происходит, — резко ответил Симеонов.

— Ты отвечаешь за него, не выходя из кабинета? — спросил Огнян.

— С подобными подозрениями мы никуда не придем.

— А с помощью выжидания?

— На что вы намекаете?

— Ни на что не намекаю, Симеонов, просто мне больно, ведь в академии мы были друзьями, а когда я уезжал в Советский Союз, на вокзале мы расцеловались, как братья. — Нижняя губа Сариева дрогнула.

— И что же?

— А когда я вернулся, то все стало другим...

— Вы хотите сказать, что для нас обоих здесь нет места? — Симеонов говорил уже спокойнее.

— Речь идет не о месте, Симеонов, а о той злобной радости, которую ты испытывал, когда я нес на руках несчастного Тинкова. Ты оказался тем, кто сразу же отправил и остальных членов экипажа в госпиталь, объявив, что они «не в своем уме» от потрясения. Да, Тинков умер. В его смерти виноват я. А ты, как друг, хоть раз пришел ко мне, чтобы спросить, как я себя чувствую?

— Я могу уйти? — поднялся со стула Симеонов.

— Опять убегаешь! — присел на край письменного стола Сариев. — Ведь ты остался, чтобы посмотреть, что принесет брожение в полку, начавшееся после того, как матери пострадавших получили письма.

— Вы много себе позволяете!

— Если меня не отправят в тюрьму, будем ли мы еще служить вместе, Симеонов? — в упор посмотрел на него Сариев. — Можешь ли ты быть со мной честным? — Его слова, как выстрелы, попадали в цель, и Симеонов дрогнул.

— Я не рассчитываю ни на своего отца, ни на его знакомство с генералами, — желчно заявил он. — Я всего добился сам. Если вы боитесь, что не выдержите, когда все вас оставят, то это уже ваше дело.

— Наконец-то ты выговорился! — Грустная улыбка появилась на лице Сариева. — Лучше уж так, чем жить иллюзиями.

— На меня не рассчитывайте! — взял свой плащ Симеонов и, не спрашивая разрешения, вышел.

...Совсем по-другому было в доме Щерева, словно тот жил в другой