который вѣсь сдѣлался остороженъ, будто начинающій дипломатъ, – и вы поймете, во что превращается въ Россіи удовольствіе отъ бесѣды. Если придворный духъ намъ въ тягость даже и при дворѣ – насколько же мертвяще дѣйствуетъ онъ, проникнувъ въ тайники нашей души! Россія – нація нѣмыхъ; какой-то чародѣй превратилъ шестьдесятъ милліоновъ человѣкъ въ механическихъ куколъ, и теперь для того, чтобы воскреснуть и снова начать жить, онѣ ожидаютъ мановенія волшебной палочки другого чародѣя. Страна эта производитъ на меня впечатлѣніе дворца Спящей красавицы: всё здѣсь блистаетъ позолотой и великолѣпіемъ, здѣсь есть всё… кромѣ свободы, то есть жизни.

<…> Здѣсь уважаютъ кастовое достоинство, но до сихъ поръ никто не подумалъ ввести ни въ законодательство, ни даже въ обычай достоинство человѣческое.

<…> Русскіе же придворные, подобно святошамъ, не знающимъ ничего, кромѣ Бога, похваляются нищетою духа: они ничѣмъ не гнушаются и въ открытую занимаются своимъ ремесломъ. Въ этой странѣ льстецъ играетъ, выложивъ карты на столъ, и, что самое удивительное, используя всѣмъ извѣстные пріемы, умудряется еще и выигрывать!

<…> Русскіе – хорошіе солдаты, но скверные моряки; они, какъ правило, болѣе покорны, чѣмъ изобрѣтательны, болѣе склонны къ религіи, чѣмъ къ философіи, въ нихъ больше послушанія, нежели воли, и мысли ихъ недостаетъ энергіи, какъ душѣ ихъ – свободы.

<…> Я съ самаго начала примѣтилъ, что всякій русскій простолюдинъ, отъ природы подозрительный, ненавидитъ чужестранцевъ по невѣжеству своему, вслѣдствіе національнаго предразсудка; затѣмъ я обнаружилъ, что всякій русскій изъ высшаго сословія, не менѣе подозрительный, боится ихъ, потому что почитаетъ за враговъ; онъ заявляетъ: «Всѣ эти французы и англичане увѣрены, будто превосходятъ остальные народы», – русскому для ненависти къ иностранцу достаточно одной этой причины; подобнымъ образомъ во Франціи провинціалъ опасается парижанина. Большинствомъ русскихъ въ ихъ отношеніяхъ съ жителями другихъ странъ движутъ дикая ревность и ребяческая зависть, которыя, однако, ничѣмъ нельзя обезоружить.

<…> Повсюду тотъ же вкусъ ко всему, что бьетъ въ глаза! Съ крестьяниномъ господинъ его обращается такъ же, какъ и съ самимъ собой; и тѣ и другіе полагаютъ, что украсить дорогу естественнѣе и пріятнѣе, чѣмъ убрать свой домъ изнутри; всѣ здѣсь живутъ тѣмъ, что внушаютъ другимъ восхищеніе, а быть можетъ, зависть. Но гдѣ же удовольствіе, настоящее удовольствіе? сами русскіе, если бы задать имъ этотъ вопросъ, пришли бы въ большое замѣшательство.

<…> вся страна здѣсь – та же тюрьма, и тюрьма тѣмъ болѣе страшная, что размѣры ея гораздо больше и достигнуть ея границъ и пересѣчь ихъ гораздо труднѣе.

<…> въ отношеніяхъ русскихъ съ иностранцами царитъ духъ испытующій, духъ сарказма и критики; они ненавидятъ насъ – какъ всякій подражатель ненавидитъ образецъ, которому слѣдуетъ; пытливымъ взоромъ они ищутъ у насъ недостатки, горя желаніемъ ихъ найти.

<…> Во всѣхъ вещахъ они ищутъ лишь одного: извѣстнаго внѣшняго изящества, кажущейся роскоши, показного богатства и величія.

И, наконецъ: «Всѣ люди равны передъ Богомъ, но для русскаго человѣка Богъ – это его повелитель; сей высшій повелитель вознесся столь высоко надъ землей, что не замѣчаетъ дистанціи между рабомъ и господиномъ; съ тѣхъ вершинъ, гдѣ обрѣтается его величіе, ничтожные оттѣнки, какими различаются представители рода человѣческаго, ускользаютъ отъ божественныхъ взоровъ. Такъ неровности, какими вздыблена поверхность земного шара, изгладились бы въ глазахъ обитателя солнца».

И еще: «Если сегодня Россія – одно изъ любопытнѣйшихъ государствъ въ мірѣ, то причина тому въ соединеніи крайняго варварства, усугубляемаго порабощеннымъ состояніемъ Церкви, и утонченной цивилизованности, заимствованной эклектическимъ правительствомъ у чужеземныхъ державъ».

Кюстинъ, пиша о придворныхъ николаевскаго времени, отмѣчалъ: «смѣсь надменности съ низостью», относя это къ свойствамъ характера челяди, но насколько можно судить, что сказанное относится не только къ придворнымъ Николая I или иныхъ эпохъ (словомъ, къ тому или инымъ узко-историческому), но и вообще къ подавляющей части русскаго какъ такового[57].

Вмѣстѣ съ тѣмъ въ лучшихъ русскихъ людяхъ всегда были, есть и будутъ иныя качества и потенціи, уже разъ и навсегда отцвѣтшія на заасфальтированномъ американизированномъ пластмассовомъ Западѣ, на которыя еще должно возлагать надежды. – Магма, живой истокъ и сѣмена новыхъ идей, какъ и средства для воздѣлыванія идей прошлаго, ихъ дальнѣйшаго развитія, – всё это еще есть въ лучшихъ русскихъ людяхъ. Вспоминаются слова Чаадаева: «…у меня есть глубокое убѣжденіе, что мы призваны… завершить большую часть идей, возникшихъ въ старыхъ обществахъ, отвѣтить на важнѣйшіе вопросы, которые занимаютъ человѣчество. Я часто говорилъ и охотно повторяю: мы, такъ сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящимъ совѣстнымъ судомъ по многимъ тяжбамъ, которыя ведутся передъ великими трибуналами человѣческаго духа и человѣческаго общества». Подобнаго рода мыслей много и у Бердяева, но относятся онѣ къ Россіи досовѣтской и въ небольшой мѣрѣ лишь могутъ быть примѣнимы къ Россіи нынѣшней. Закончимъ этими словами Бибихина: «Россия мысли, слова и жертвенного поступка уже состоялась в ее поэзии и вере, в предельном напряжении на краю бездны, под угрозой казни и смерти, и со своего места в истории не сойдет. Страна впала в несчастный софизм, будто по правде жить нельзя и живи как живется. Но что наказание будет, уже есть и надо его терпеть, в той же стране никто не сомневается. В этой уверенности наше величие. Русский пока еще не биологическая или этнографическая единица. Русский тот, кто проснулся для ноши мира, для груза правды, долга и памяти» (В. В. Бибихинъ. Другое начало).

* * *

«Дѣва, онъ не цѣнилъ ни одно существо пола женскаго и изрекалъ: «Мужъ зачинается небеснымъ, а дѣва – земнымъ; небеса и горнее пламенѣютъ въ жилахъ мужа, ибо горнее – отецъ его; дѣва исполнена мірского, и дольнее есть тлѣнный ея родитель». Сказывалъ онъ также, что всѣ дѣвы міра не стоятъ и капли славной его крови. И помимо сего глаголалъ: "Я самъ себѣ старецъ и младенецъ, мужъ и жена, огнь и ледъ, добро и зло, свѣтъ и тьма, святой и грѣшникъ, Богъ и сатана"; такожде изрекалъ: «Большаго насмѣшника, нежель я, надъ Любовію Эротъ не зрѣлъ никогда».

Ибо поистинѣ: герой и дѣва – полюса два, извѣчно враждующихъ. Отъ дѣвъ всѣ бѣды. На пагубу героямъ созданы онѣ, для обузданія героя ихъ силы вышнія родили: сперва Пандора лживая, Немесиды затѣмъ, Мести богини, Елена-дѣва, изъ-за красы коей кровь лилася героевъ великихъ и падали царства во прахъ; се лишь извѣстныя наиболѣе.

Дѣва всегда змѣя, змѣя же рождена отъ земли и тѣсно съ нею связана. Дѣва – актриса; болѣе того: самая сущность дѣвы – и та – актриса. Дѣва – словно Ехидна, Гибелью чреватая: и та, и та заманиваетъ мужа въ