начала, разметавший очаг женского святилища, возвестивший о непреодолимости мужской самости для женской беспомощности бесконечно длить однажды найденное».

У безпощаднаго И.Поклонскаго иное мнѣніе, каковое я считаю нужнымъ помѣстить сюда, хотя согласенъ не во всёмъ, особливо относительно символики: «Дело в том, что вся фаллическая символика и "мужские порывы", как их ни понимай и ни трактуй, к духу имеют такое же отношение, как и влагалище. Это символика, как ни посмотри, чисто низменная, с припахом убогой порнографии и ложного дерзновения. Нигде и никогда в великих произведениях поэзии и литературы мужское и женское не символизируются посредством того, что нас объединяет с приматами, однако почти всегда, когда Евг. Анучин хочет сделать комплимент твоим безусловно прекрасным произведениям, начинает обращаться к этим пещерно-обезьяньим символам. При чем тут Лермонтов также непонятно. Вообще очень забавно сравнивать гениев по пунктам. Мол – "Вот это у тебя сильнее и ярче, чем у Лермонтова, и ещё вот пара пунктов лучше раскрыта". Это просто попытка возвеличить одного гения (а чаще не гения) за счёт другого. Дело в том, что Лермонтов в своей балладе о Тамаре и не ставил целью показать мощь фаллоса и "мужского энтузиазма". А постоянное упоминание фаллосов и влагалищ и жонглирование ими как инструментами мысли или расстановки мыслительных акцентов свидетельствует лишь о том, что у жонглирующего дефицит духа. А также о том, что он ещё слишком примат».

* * *

Not to Yaldabaoth's blind puppetz, или о М. и – единовременно – о его творцѣ: М.Р.

Что меня отличаетъ почти отъ всего прочаго, если брать исторію и, соотвѣтственно, всего, если говорить только о современности, и служитъ залогомъ моей уникальности, такъ это одна перевернутость моего бытія, или перевернутая, люциферіанская гармонія, а не гармонія создавшаго, выказывающая себя черезъ всѣхъ прочихъ: не люциферическая расколотость между духомъ, тѣломъ, душою (какъ то у христіанскихъ монаховъ), но именно гармонія и цѣльность. – Скажемъ, если у типа homo sapiens духъ обслуживаетъ плоть, то есть влеченія, страсти, желанія используютъ разумъ какъ средство; говоря инако: Я, сознаніе – нерасцвѣтшее, зачаточное, забитое – обслуживаетъ Себь, не-Я, безсознательное, напротивъ, бурно расцвѣтшія, явно себя являющія, – то у меня всё вовсе иначе. Казалось бы иначе и у слишкомъ всё жъ немалаго числа лицъ: тѣхъ, кого можно отнести къ homo spiritualis, но при томъ нельзя назвать пневматикомъ(!), – скажемъ, у монаховъ, аскетовъ и иныхъ интеллектуаловъ. Такъ что же здѣсь уникальнаго? Почему Свасьянъ назвалъ меня единовременно живымъ и духовнымъ, вѣрнѣе «живымъ духовнымъ» и почему, по его словамъ, мои «мысли не просто застреваютъ въ головѣ и какъ-то вываливаются наружу, но <…> опознаются черезъ сердцебіеніе и учащенный пульсъ»?

Здѣсь всё имѣетъ одно объясненіе: рѣчь идетъ не объ уходѣ отъ тѣла, безсознательнаго, высшей части чувственнаго, но объ ихъ использованіи – духомъ – для своего же, духа, блага. Именно поэтому мое Я – когда Я во мнѣ расцвѣтаетъ, а не пребываетъ задавленнымъ тѣмъ или инымъ проявленіемъ Себи – багряно, виннокрасно, пламенно, оно – живой огонь, огнь поядающій: оно тогда не просто Духъ, но духъ живой, ярколучистый, алопылающій, использующій чувственное и безсознательное какъ средство и какъ своего союзника, то есть влеченія, страсти, желанія используются разумомъ какъ средство, дабы духъ былъ не таковъ, каковъ онъ у большихъ и малыхъ любителей [христіанской— де] духовности, блѣдныхъ – внѣшне, блѣдныхъ – внутренне. Если М. – пламень, то монахи и прочiе блѣдные едва тлѣютъ, и они, а не онъ, обречены тлѣнію. Это разъ. Два: помножьте на презрѣніе ко всему, гдѣ нѣтъ духа Люцифера и въ меньшей степени Христа: презрѣніе (которое всегда выше борьбы) къ любому Мы, чувственнымъ потокамъ, невысокому экстазу, тѣлеснымъ сферамъ и къ самому тѣлу какъ гасителю Духа, Я, Личности, сознанія и пр. – словомъ, ко всему тому, что уводитъ отъ Я. – Страсть человѣка – изойти изъ Я, потерять Я, раствориться въ Мы [любого рода]; моя страсть – быть въ Я, не быть въ Мы елико возможно, то есть быть на тѣхъ льдяныхъ вершинахъ, съ коихъ сознательность другого дороже собственной плоти (и не только дороже, но и роднѣе), гдѣ не борются съ плотью или – съ иной стороны – гдѣ ей не служатъ и ею не живутъ, короче – гдѣ её не изживаютъ или же её не проживаютъ, соотвѣтственно, но гдѣ попросту её используютъ. – Ежели влеченія, страсти, желанія не способствуютъ моему Я, то они изгоняются моимъ Я. Именно поэтому рѣчь идетъ здѣсь не о бытованіи, а о бытійствованіи (въ терминахъ получуждаго мнѣ Хайдеггера), а послѣднее всегда – вопреки [создавшему, міру и законамъ его].

Еще разъ: здѣсь не духъ служитъ страстямъ, но страсти – духу.

Я – грозовая туча, чреватая молніей, уже бывшею и – вновь и вновь – грядущею, зарница, рождающая отблескъ тамошній, я какъ подлинный, какъ творецъ [небывалаго], какъ созидатель великаго – требую отъ своего собесѣдника: очей болѣе зоркихъ, способныхъ узрѣть осіявающій свѣтъ далекой звѣзды, незримой для большинства, сердца глубокаго и честнаго, способнаго внимать и вникать въ мною реченное, ушей, способныхъ слышать отдаленные гулы и раскаты громовъ, недольнихъ и неложныхъ, способныхъ испепелить цвѣты мѣщанства. – Словомъ, я требую отъ своего читателя или же собесѣдника – не покорности: я требую храбрости.

Я не старѣю, и нельзя душу мнѣ исторгнуть, ибо есмь не плоть съ примѣсью духа, но духъ съ примѣсью плоти (используемой духомъ съ его позволенія). – Плоть М. – не только и не столько его плоть, ибо Духъ свилъ въ ней гнѣздо свое и родилъ чадъ.

Вся спиритофобствующая плоть міра возстаетъ – съ не ею заданнымъ упрямствомъ – на кое-что незримое для нея во мнѣ: нѣчто, единственно и дозволяющее мнѣ быть тѣмъ, кто я есмь, – на духъ, способный и мертвыхъ поднять изъ могилъ, ихъ воскресивши. Плоть міра, обледненная и обледенѣлая, – скопомъ, сообща (но неосознанно) – искушаетъ: не только мнимыми благами, но и мнимыми послѣдователями, учениками, ловитъ меня, не вѣдая наглости въ неистовыхъ своихъ попыткахъ.

P.S. Слова полноцѣннаго, подлиннаго люциферіанца, отчаянно борющагося съ наступающей зрѣлостью – старостью, чреватою ослабленіемъ, который если и преувеличиваетъ порою, то самое его преувеличеніе стоитъ больше, чѣмъ вся буржуазная мелкая пѣнка, лишенная глубины, не могущая оставить хотя бы и малый слѣдъ въ исторіи и того не желающая (ибо, по слову Ницше, имѣетъ «свое маленькое удовольствіе для дня и свое маленькое удовольствіе для ночи: но здоровье – выше всего») – за всё время гнилого ея существованія (но лишь и придающая вящую цѣнность для подлиннаго люциферіанца: кому какъ не люциферіанцу стоитъ не обращать вниманія на