целую полку. Он много раз писал о работе над ними, о наконец-то заключенных договорах на их публикацию, делился разными мыслями, которые под влиянием огромного количества источников приходили к нему. Тем не менее, мы не пишем биографию Станислава Рассадина, хотя однажды обязательно найдется кто-то, кто ее напишет, здесь же мы только хотим сказать, кем был для нас этот писатель и критик, наш следующий после Юлиана Оксмана – гуру. Стасик за своего «Драматурга Пушкина» (1977), «Фонвизина» (1980) и «Гения и злодейства, или Дело Сухово-Кобылина», появившегося в 1989 году, мог бы, если бы только захотел, получить все научные степени. Он заслуживал бы их в гораздо большей степени, чем титулованные ученые (из жалости мы не будем приводить здесь их имена). Стасик не только прекрасно знал литературу по интересовавшей его тематике, но и источники, он умел выбрать самое ценное, но прежде всего он внимательно и страстно читал тексты. Он мог часами цитировать их по памяти. Он открыл нам, читателям, глубины, о которых мы сами не догадывались, выбирал наиболее значимые цитаты, комментировал, сопоставлял. И не случайно его «Гений и злодейство» вышло в серии «Писатели о писателях».

Из многих посвящений, всегда полных дружеской теплоты, хочется привести здесь то, которое было написано на книге о Сухово-Кобылине: «Милым моим Вике и Ренэ – книгу об одной из российских перестроек – нежно – от меня и от Натана. 22.I. Сороковой день Сахарова» [1990]. По православной традиции собралась группа друзей, чтобы, как гласит традиция, отметить сороковой день со дня смерти Сахарова…

На протяжении месяцев мы одинаково реагировали на перемены в нашей жизни: появление Горбачева, перестройку и открывшиеся возможности гласности; мы читали, а Стасик читал и писал жадно обо всем, что появлялось и срывало плотину молчания. В отличие от оптимистов – Натана Эйдельмана и Фазиля Искандера, который даже оказался в Думе в качестве депутата, Рассадины остались скептиками. Отсюда в наших письмах нота пессимизма, а потом и разочарования. Бытовые вопросы занимали все больше места, как только государство в один день обесценило все сбережения, и чтобы прожить, Стасику приходилось писать и писать для независимых газет и еженедельников, число которых со временем сокращалось. Мы еще встречались, еще тяжело больная Алла готовила, несмотря на наши протесты, ужины, которые, как всегда, состояли из продуктов, привезенных с рынка, и, как всегда, мы привозили недоступное у них оливковое масло. Позднее она ходила уже на костылях. Она была стойкой, улыбалась нам, как и прежде, не говорила об угрозе метастаз. Мы надеялись, что все обойдется, даже когда делали вид, что не видим, как тяжело она передвигается. Мы все реже и реже обменивались письмами, пока, наконец, не пришло известие, что не стало Алины Петуховой-Якуниной. И затем Стасик, болевший давным-давно диабетом, потерял ногу, но все еще работает, печатается… Время от времени еще приходят письма, еще можем созвониться и услышать его голос и сказать, кем для нас они оба были и остаются.

Нам жаль, что польским читателям не удалось с ним познакомиться как с писателем. Сегодня мы бы без колебаний рекомендовали одну из его последних книг, посвященную краткой истории советской литературы, под названием «Советская литература. Побежденные победители. Почти учебник» (М., СПб., 2006). Это книга русского писателя, который в необычайно лаконичной форме сочетает проникновенные размышления о непростительной подлости с любовью к великим (великим также во время уничтожения и унижения самых талантливых) представителям собственной культуры. Это не пасквиль и не житие, это не о «позорище» или «доморощенных героях», а спокойный анализ того, чего ему довелось быть свидетелем и участником. Стоит его послушать.

Две его книги: «Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали» (М., 2002) и «Книга прощаний. Воспоминания о друзьях и не только о них» (М., 2004), которые в новой России вызвали много шума, мы читали с комком в горле и восхищением. Как бы нам хотелось написать также свою книгу прощаний… Потому что, чем же еще являются эти наши воспоминания о России и русских, если не прощанием с теми, кого больше нет с нами, и с теми, кто еще до нас или вскоре после нас уйдут?

Постскриптум

В июне 2008 года мы посетили Стасика после перерыва в несколько долгих лет. Он был прикован к постели, рядом с ним стоял маленький столик, заменявший ему и письменный, и обеденный стол, рядом инвалидная коляска. В квартире чувствовалось отсутствие Аллы, хотя о нашем друге заботилась внимательная Светлана, добрая украинка, зарабатывавшая таким образом на учебу для сына – будущего юриста. Что больше всего поразило и нас, и Стасика – так это впечатление, что мы только что расстались и нам как всегда надо так много рассказать друг другу. Книги Рассадина выходят непрерывно – второе, третье издание. И появляются новые – о русских писателях, прошлых и настоящих. Только нет от них той радости, что была прежде, когда они появлялись с таким трудом. Так же, как когда-то нас поражала ясность и независимость его суждений: о современных авторах, о властной элите, даже о наших польских делах. В одной из своих публикаций он вспомнил об очень точном определении соцреализма, которое было дано в бурные шестидесятые: «Соцреализм – это искусство хвалить начальство в доступных для него формах»[165]. Стоит об этом помнить, когда по заказу держателей власти рождается новая литература и публицистика…

Писатели и их жены

Аркадий Белинков и Наташа

Каким он был? Таким же непоколебимым в своих убеждениях и не идущим ни на какие уступки. Он принадлежал к тем немногим, кто всегда подчеркивал, что его арестовывают не «ни за что», а за антисталинистские убеждения и написанную в этом духе литературную работу, которая была конфискована («Черновик чувств, антисоветский роман»). Это произошло в 1944 году, когда он был фронтовым корреспондентом Совинформбюро. Его приговорили к смертной казни; но благодаря вмешательству Алексея Толстого и Виктора Шкловского приговор был заменен на восемь лет трудовых лагерей в Казахстане. За его высказывания и последующие антисоветские произведения срок был увеличен до двадцати пяти лет. Он был освобожден из лагеря через тринадцать (!) лет. Он вернулся в Москву в 1956 году инвалидом, реабилитированным только по первому делу, по второму был лишь амнистирован. Кроме того, он был в очень плохом психическом состоянии, как засвидетельствовал Корней Чуковский в своем дневнике 19 июля 1962 года: «Он пришел ко мне смертельно бледный, долго не мог произнести ни единого слова, потом рассказал со слезами, что он совершенно