Шрифт:
Закладка:
Нельзя не упомянуть еще об одном: Натан Эйдельман был первым советским гражданином, громко заявившим, кто ответственен за Катынское преступление. Он принимал участие в московском симпозиуме с поляками, о чем сделал запись в дневнике 5 апреля 1988 года. Объясняя вкратце, почему так важна правда о 1939 годе и Катыни не только для поляков, но и для русских, он также упомянул Парсаданову, гордившуюся тем, что она «выше пристрастий» и призывает к тому, чтобы не спешить и пр. (Добавим также, что Парсаданова на конференции в Казани сравнила вопрос о Катынском преступлении с убийством англичанами буров и обосновывала эти деяния государственными интересами, что вызвало резкую критику со стороны Натальи Лебедевой). Все это, ссылаясь на рассказы своего отца, Натан повторил для нашего телевидения; фильм был снят в его последней, тесной квартире и долгое время не показывался в Польше. Позже Натан побывал в Польше, встретился с Анджеем Вайдой и Адамом Михником, с которыми познакомился на конференции в Москве. Он всегда был смелым. В том, что он публиковал на разные темы, нет места лжи и уступок «контролерам».
Кстати, мы впервые услышали в России о Катыни в квартире в Спасопесковском переулке, когда отец Натана, Яков Наумович, был еще жив, и рассказывал, среди прочего, как он в лагере столкнулся с теми, кто расстреливал польских офицеров, а потом как исчезали эти неудобные свидетели. Встречи в доме Эйдельманов – как на Арбате, так и на площади Победы возле Кутузовского проспекта – были настоящими праздниками души. Так же как вечер, проведенный у Юны и Семена Ландов в Ленинграде, где помимо нас гостями были Натан и пушкиновед Валя Непомнящий со своей женой, актрисой. Беседа касалась, в частности, полной изоляции страны, которой удалось достичь в сталинскую эпоху. Жены вспоминали студенческие времена, когда ели щи, запивали хлеб кипятком с карамелью в общежитии Театрального училища, слушали информацию по радио о том, как тяжело жить рабочим на Западе, и искренне сочувствовали им, вздыхали: «Как же нам хорошо, у нас есть хлеб, капуста и карамель…». В тот вечер, даже когда говорили о чем-то серьезном, все время смеялись. Это был настоящий фейерверк идей, историй, обмен которыми шел, как игра в мяч в пинг-понге. Натан был в ударе, остальные участники вечера ему не уступали. Беседа шла без перерыва, на столе было полным-полно закусок и умеренное количество алкоголя. Все время шутили. Нам было жаль расходиться…[162]
В следующий раз, когда мы встретились на Неве, Натан посидел немного и исчез – он уже путешествовал с Юлией, но не хотел ее представлять… А мы не поняли, что происходит. В погоне за своим героем он ездил по всей России: от Якутска до Владивостока. Он постоянно писал нам о том, какое огромное количество целых комплектов документов о польских ссыльных находится в архивах Иркутска, Читы и других городов. К сожалению, времена Брежнева и его преемников не позволили нам, иностранцам, воспользоваться его советами. А когда появилась возможность работать в других регионах России, не стало Натана. Как же нам его не хватало и не хватает! Его улыбки, готовности помочь, радости открытия неизвестных страниц истории, его невероятной щедрости – он без колебаний делился целыми темами, шифрами архивных дел, которые он знал как выдающийся представитель направления, которое Франчишек Рышка окрестил «архивным кретинизмом». Он был готов на все во имя этого «кретинизма». И какие замечательные работы были созданы благодаря нему!
С приходом Перестройки он ожил. Наконец он мог путешествовать по миру и добраться до новых хранилищ неизвестных источников о России. Не обращал внимания на усталость и больное сердце… И так, как он предсказывал, оно перестало биться еще до того, как ему стукнуло шестьдесят.
Весть о том, что мы никогда больше не увидимся, пришла внезапно. Мы попрощались с ним, как могли – некрологом-воспоминанием на страницах издания «Газета Выборча».
Стасик и Алла Рассадины
Одним из ближайших друзей Натана был Станислав Рассадин. Его воспоминания о Натане, которого он по праву называет историком «Божьей милостью», пронизаны восхищением его талантом и радостью от возможности общения с ним. Они читали работы друг друга еще на стадии рукописи и с нетерпением ждали замечаний. Нам такое не было дано ни из-за расстояния, ни из-за поверхностного представления об их жизни.
Стасик был готов простить Юлию лишь за сам факт, что ее избрал Натан, и за то, что через ее руки проходили сотни писем, которыми обменивались друзья. Именно он заразил Натана радостью переписки с кем-то близким. Они были достойными друг друга партнерами. Трудно сказать, чем мы заслужили то, что они были более чем расположены к нам, чем мы гордимся сейчас. И мы не можем объяснить, каким образом в системе, которая привела к деградации столь многих талантливых и умных людей, они настолько могли осознавать, что происходит вокруг, сохраняли ясность мышления и были столь неуступчивы, бескомпромиссны, в крайнем случае, отходили в сторону. Им приходилось уступать лишь давлению цензуры – соглашаться на изменение названий, глупые купюры, но никогда на искажение идей своих работ. Они всегда чувствовали грань, когда следовало остановиться, даже ценой того, что готовая работа окажется запертой в ящике стола. И не соглашались подписывать искаженный цензурой текст, за который позднее будет стыдно.
Фамилия Стасика вводила в заблуждение: для одних она ассоциировалась с турецкоязычным писателем-сатириком Насреддином, другие подозревали у него еврейские корни. Представитель турагентства «Орбис», встречавший Рассадиных на Варшавском вокзале, был убежден, что приезжают гости из Туркмении. Нам пришлось его разубеждать. Между тем у Рассадина с советской точки
