чем-то встревожена, однако едва заметные ямочки на щеках и чуть приподнятые уголки губ говорили об обратном. — Я из Сэммэ́та, — продолжила Мюозе. — Это архипелаг на севере, — пояснила она для иномирца. — У нас там тепло, — улыбнулась она, предаваясь ностальгии. Кайрилу было непривычно связывать понятия «север» и «тепло», но ничего необычного здесь не было, ведь Хиша находилась в южном полушарии. Мюозе продолжила: — Я выросла там, но в семнадцать переехала в Хишу. Здесь больше перспектив. Моя мама тоже была врачом, правда по другой специальности. Она была психологом, а я — иммунолог. Она родила меня поздно, в сорок лет. Мама застала ещё времена до Индустриальной революции. Лет шестьдесят назад, когда ещё не было надводных городов. Она тогда была совсем маленькой. Я всегда гордилась ею. Правда, идти по маминым стопам я не хотела. Она говорила мне — ты будешь отличным психологом, но я упиралась. Мне не хотелось изучать людям головы, мне больше было интересно, как наше тело борется с инфекциями. Когда я была маленькой, у меня была даже своя мини-лаборатория. А ещё у меня был домашний осьминог, — она хихикнула. — Все нормальные девочки заводят себе рыбок, а я — осьминога. Я назвала его Ююю́.

— Ха! Я же говорил — любят букву «ю»!

— Да-а, — немного смутилась Мюозе. — Он прожил у меня три года, а потом умер. Я так рыдала по нему. Даже настояла на том, чтобы похоронить его как человека — обмазать жиром, четырежды плотно закутать в непромокаемый саван, привязать к ногам груз, вывезти в море и плавно, со стропами, скатить в воду по ритуальной доске. Папа был на моей стороне — он даже согласился, чтобы мы плыли на его корабле. У него был большой красивый корабль с просторной палубой. Я сама распоряжалась похоронами, проверяла, насколько надёжен саван, не попадёт ли под него вода, и плакала, волнуясь, думая, что попадёт. Отец успокаивал меня, уверяя, что саван надёжен. Ритуальные службы отказались продавать нам похоронный камень, как для людей, в форме усечённой пирамиды, и пришлось привязывать обычный булыжник. Мы долго не могли решить, как привязывать. Я запретила папе и кому бы то ни было шутить про восемь ног. Верёвку обмотали вокруг тельца. Положили Ююю на прощальную доску и сказали последние слова. Папа заранее свесил булыжник, над водой — всё как на настоящих человеческих похоронах. Мы взялись за стропы и медленно опустили моего осьминога в море, пока саван не скрылся под водой, и только потом обрезали верёвки.

— Должно быть, Ююю был самым счастливым осьминогом на свете, — сказал Кайрил.

— Несомненно, был, — улыбнулась рассказчица. — В общем-то, это было моё самое незабываемое воспоминание из детства. А так, моя жизнь — это учёба, практика, снова учёба и снова практика.

— Расскажи что-нибудь смешное, — попросил её Дцер.

— Смешное? Ну, даже не знаю. Вряд ли получится. У меня в голове много сэммэтских шуток, но они понятны только на севере. Я рассказывала их тут, в Хише, но мало кто смеялся. Они, в основном, про жителей столицы. Про их ханжество и снобизм.

— Расскажи про иттешарцев, — предложил Дцер, и многие бурно поддержали идею.

— При иттешарцев? — оживилась Мюозе. — Вот это с радостью! — она села за барную стойку, чтобы остальным было лучше слышно. — Кх-кхм. Итак, про иттешарцев. Мало кто знает, что иттешарцы — прекрасные охотники. Одному иттешарцу поручили поймать трёх чаек. Ранним утром он взял лук и стрелы и вышел на пляж, — на словах «лук и стрелы» по бару пробежался лёгкий предвкушающий хохот. Иттешарцев всегда считали дикарями. — Прошло полдня. Иттешарец вернулся весь в поту и царапинах, в изорванной одежде. Его спросили, что же случилось?! Почему ты не поймал ни одной птицы? «Яа старайлся, — ответил он. — Но чайики такийе быстрыйе, такийе проворныйе. Я ползайл за ним по скалам, но не пойимал ни одной-й-й». Тогда ему сказали: «Хорошо. Тогда иди и налови крабов. Будем варить уху». Иттешарец пошёл ловить крабов, но вернулся только под вечер! Разумеется, ни одно краба он с собой не принёс. «А теперь-то что не так?! — заругали его. — Пляжи буквально кишат крабами!» «Я не смойг, — ответил он, понурившись. — Они такийе быстрыйе, такзападийе ловкийе, они таак й-йюрко прйячаутся в пеасок». Тогда ему сказали. «Ну, знаешь ли? Иди и добудь нам любое животное, какое только поймаешь! И не возвращайся, пока не добудешь». Иттешарец ходил очень долго. Его не было всю ночь. Только под утро, весь в поту, грязный и уставший, но довольный, он вернулся с полным пешком. «Ну, — спросили у него. — И кого ты поймал?» Иттешарец ухмыльнулся и ответил: «Я пойимал то жиавотное, которае мниэ по душе!» и вывалил на пол целую кучу пронзённых стрелами бананов.

Мюозе легко и звонко засмеялась, и большинство посетителей заразились от неё этим лёгким искренним заливистым хохотом. Им даже не столько понравилась шутка, сколь сама рассказчица.

— Это ещё не всё! — она вошла во вкус. — Мало кто знает, что иттешарцы — гении в математике. Иттешарский генерал построил бойцов и сказал: «Каждый из вас должен сбить по пять мишеней, — Мюозе постаралась изобразить строгий голос генерала. — За каждую пропущенную мишень вы должны будете отрезать со своей головы одну косу и принести мне». Один поднимает руку и спрашивает: «А если у меня на голове всего четыре косы, а мишеней целых пять? Как мне быть?» Генерал в ярости: «Ты что тут, самый умный?! А ну, сам становись на место мишени». Проходит час. Генерал возвращается на стрельбище. Солдат, поставленный вместо мишени, так и стоит. Генерал у него спрашивает: «Ну, что боец, решил задачу?» «Нет, мой генерал, — отвечает солдат. — Что-то ничего не приходит в голову».

Новый приступ смеха, на этот раз более бурный.

— А вот ещё один анекдот, — сквозь слёзы сказала женщина. — Всем известно, что иттешарцы очень суеверны.