– Не тревожьтесь, сеньор. Я лишнего себе никогда не позволял. Помогал вам порой, но в целом довольствовался ролью свидетеля. Таков был данный мне приказ. Преисподняя отнеслась к сеньору с большим почтением, хотя теперь не время обсуждать резоны. И я, находясь при вас, не смел покуситься на вашу свободу. Я сохранил бы инкогнито до конца, но в том-то и дело, что конец подступил вплотную. Нынче ночью сеньору без меня не достичь задуманного.

– Да ведь я сам еще не ведаю, что мной задумано. А ты разве уже угадал? Я мчался в Севилью, влекомый слепой надеждой, но теперь отчего-то надежду эту теряю.

– Так выйдем же ей навстречу. Разве не так мы не раз поступали?

– Выйти… Куда же?

– Важно не куда, а по какой дороге. Вот для этого – чтобы указать вам путь – я здесь и нахожусь.

Лепорелло очень быстро подошел к большому зеркалу в золоченой раме и открыл его, словно окно. Внутри рамы зияла черная пустота. Где-то за сценой загрохотал гром. Дон Хуан попятился назад, потом вдруг остановился и гордо выпрямился…

– Это врата ада?

– Ад – лишь часть тайны, а это – врата вообще в тайну. Если мы не шагнем туда, наше приключение может и не обрести благополучного конца. Но знайте: это и небесные врата тоже.

– Тогда они – для меня.

Дон Хуан приблизился к черному провалу. Раскаты грома повторились, на этот раз их сопровождали зеленоватые вспышки. Лепорелло протянул Дон Хуану руку:

– Вы и вправду желаете попасть на небеса?

– Я желаю перешагнуть сей порог. Вопреки всему! Вперед!

– Вы первый, сеньор.

– Хоть ты и бес, но ты мой слуга, и командую здесь я. Иначе вместе нам не быть. Ступай вперед!

Лепорелло кивнул в знак согласия:

– Воля ваша, сеньор.

Он шагнул в пустоту. Дон Хуан последовал за ним. Зеркало захлопнулось, и тотчас быстро упал занавес.

4. В зале по-прежнему царила темнота, и в воздухе – наверно, чтобы заполнить паузу, – снова замелькали дурацкие огни. Я искоса взглянул на Соню. Она сидела, опустив голову на грудь и скрестив руки. Я не отважился окликнуть ее, да и не мог бы сказать ничего путного, потому что в этот миг в голове у меня роились критические замечания по поводу того, что я только что увидал. Постановка показалась мне слишком примитивной. Череда сцен – в каждой по два персонажа, сцены, правда, умело связаны меж собой, но происходившее было не слишком понятно тем, кто не знал предыстории. Цирковые трюки Лепорелло выглядели наивными, а уж выдумка с зеркалом – и вовсе не оригинальной, нечто подобное встречалось у Кокто. Драма утратила для меня малейший эстетический интерес, хотя, признаюсь, меня волновали развитие сюжета и особенно развязка, но волновали так, как консьержку захватывает роман с продолжением, от которого она не может оторваться.

Пауза оказалась короткой. Теперь сцена представляла собой сад, все тонуло в зелени, сзади тянулась цепочка кипарисов, а посредине возвышалась большая белая статуя. Именно статуя и была, вне всякого сомнения, на сцене главной. Поставили ее спиной к зрителям, и она напоминала мраморно-белое пламя, оттого что была какой-то перекрученной и нелепо выгнутой: на перекошенном пьедестале высилась завернутая в плащ фигура, и было похоже, что над ней пронесся ураган. Изображенный в камне мужчина в одной руке держал шляпу, другой схватился за шпагу, вроде как собираясь вынуть ее из ножен. Тело его словно корчилось в судорогах: ноги были широко расставлены, колени полусогнуты – он собирался не то прыгнуть, не то кинуться бежать; венчала статую огромная голова с буйной гривой.

В задней части пьедестала, той, что была видна зрителям, темнел квадрат двери – единственная четкая фигура в царстве ломаных линий.

На сцене никого не было. За сценой заливалась скрипка. Сквозь зеленый свет вдруг пробился белый луч, сделав статую еще белее. Но уже через несколько секунд луч погас, и сцена снова потонула в зеленоватой дымке. Сзади чернели кипарисы, и даже казалось, будто они мерно покачиваются. За ними, по поверхности голубой циклорамы беспорядочно плыли белесые облака.

Сначала появился Лепорелло. Он, словно дозорный, придирчиво осмотрел все вокруг. Потом повернулся к левой кулисе и позвал:

– Дон Хуан! Сюда! Это здесь, – и застыл в центре сцены.

Вышел Дон Хуан и огляделся по сторонам:

– Где-то здесь должен быть мой дом, не правда ли?

– Да, хозяин. Вон там, на вершине холма.

Дон Хуан, повернувшись к публике, вытянул руку и указал в глубь зала:

– А вон и Гвадалквивир.

– Как красиво, правда? Серебряная лента…

– Не говори пошлостей. Красоты реки не передать бесовской метафорой.

– Признаю: мое литературное образование не идет ни в какое сравнение с вашим. Мне просто хотелось повыразительней сказать, как красива река.

– О чем ты теперь и сказал.

– И этого довольно?

– Для меня – даже с избытком. Разве ты не знаешь, что слова мешают? Они были лишними и в тот вечер, когда именно здесь, на этом самом месте, все началось. Одно-единственное слово разрушило бы чары и вернуло меня в мир, но Бог и Мироздание промолчали. Допустим, тем вечером, когда я обнажил руку и только собирался погрузить ее в реку, Командор позвал бы меня, чтобы сообщить, что обнаружил в зале канделябры, которые стоили столько-то дукатов… Чары разбились бы, и душа моя, не познав откровения, вступила бы в царствие обыденности. Тебе не кажется, что именно в тот миг родился Дон Хуан и я своей же рукой убил бесконечное число возможных персонажей?

– Как раз тех, что не были Дон Хуаном.

– Ты уверен?

– Жить, сеньор, – значит усеивать свой путь трупами. Порой же труп оказывается и твоим собственным. Но чаще – это только карикатуры, хотя иногда и довольно близкие к оригиналу. Обычно в такой борьбе выживает сильнейший, и нет нужды оплакивать мертвых. Подумайте только: вы могли бы жениться на Эльвире, были бы теперь отцом семерых детишек и – кто знает? – сделались бы пугалом под стать свекру, хоть и малость поумней. Так что пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

– Но если они не до конца мертвы? Ведь в любой момент кто-то из них может воскреснуть. В тот вечер, в ту ночь, например, я крепко-накрепко затворил свое сердце для чувств. А ты уверен, что я снова не полюблю?

– Ностальгия?

– Нет, сомнение. А ежели я ошибся?

– Разве не вы говорили мне дней тому несколько назад, что небо лишило вас раскаяния? Неужто что-то переменилось?

– Нет,