Шрифт:
Закладка:
Теперь он был здесь.
Этим утром, у себя дома, Хэл проснулся как обычно рано, вышел на пробежку, прибрал дом и выставил на крыльцо пару тыкв, чтобы не выделяться из числа соседей, сплошь и рядом разрядивших свои дома к празднику. Он дружелюбно помахал двум девушкам из домов в другом квартале, которые первыми приветствовали его — они тоже занимались бегом — и вернулся на кухню. Там он снял деревянную панель кухонного шкафа возле раковины, открыв глубокую потайную нишу, и, запустив туда руку, достал то, без чего не обходился ни один его конец октября.
Любимые старые перчатки, белые, из мягкой кожи, в которых он убивал год от года. Это было уже почти традицией. Хэллоуин любит традиции. Хэл тоже их любил. Затем он осторожно вынул моток крепкой верёвки и моток лески. Больше в тайнике ничего, кроме пистолета, который он держал наготове на всякий случай, не было; Хэл закрыл панель и, сложив все эти вещи в коричневую сумку на джутовом ремне, поднялся на второй этаж, чтобы принять душ.
Там он снял домашнюю одежду, залез в старую большую ванну и, закрывшись стеклянной перегородкой, подставил лицо включённой горячей воде. Только там, в её потоке, пенившемся на плечах, шее и груди, Хэл смог расслабиться и снять маску обворожительного, добропорядочного мужчины. В уголках губ залегли глубокие складки. Взгляд исподлобья был непримиримым, усталым, суровым. Черты лица потяжелели, лоб и подбородок пронзила яркая судорога, и мышцы на них закаменели, отчего Хэл стал словно бы старше, мрачнее, жёстче. Эта странная метаморфоза произошла в нём почти моментально. Чем сильнее вода обжигала кожу, тем больше заводился сам Хэл. Он был заведён, впрочем, уже давно, и в сегодняшний страшный день голос его благоразумия не появлялся вовсе. Напряжённый до последнего мускула в теле, он смотрел прямо перед собой в белую кафельную плитку с начисто вычищенными швами, и думал, что сегодняшний Хэллоуин будет особенным по целому ряду причин.
Хэл Оуэн медленно зверел, зная, что до вечера ему так и придётся сдерживаться и играть роль человека, которая к нему уже прилипла и стала второй натурой.
Вода скатывалась по литому телу, которое безо всяких ножей и пистолетов само было орудием убийства. Живот был туго сведён, в плечах гнездовалась щемящая боль. Он хотел карать и убивать, и смывал с себя всю остаточную человечность. На Хэллоуин он становился совсем другим, и образ Конни то вспыхивал, то угасал под веками, стоило Хэлу хотя бы на мгновение прикрыть глаза.
И, когда он вышел из душа, нагой и мокрый, блестящий от водных капель, с влажными волосами, и стёр ладонью пар с зеркала, то увидел, что на него с прищуром взглянул тёмными, почти неживыми глазами кто-то, кого он знал не очень хорошо.
Но стремился узнать с каждым Хэллоуином всё ближе.
4
Где-то с двенадцати часов Милли торчала на телефоне. Сондра и Карл, болтая и споря о чём-то, уехали за пивом и содовой. Тейлор валялся в гостиной за приставкой, пока Чед и Стейси пытались разобраться со списком фильмов, которые будут смотреть после полуночи. Оливия и Констанс, эти две тихушницы, закрылись в спальне: чёрт их знает, чем они там занимались. Милли было по боку. Она вышла на террасу и устроилась в кресле-качалке, пытаясь дозвониться по нужному номеру. Постукивая носком рыжего ботинка по доскам, она смотрела на старые деревья, нависшие над дорожкой к дому, заметённой листвой. Футах в ста-ста пятидесяти стоял другой дом, небольшой и некогда опрятный, покрытый белым сайдингом, с крышей, крытой тёмно-серой черепицей, а теперь — такой же, как этот, неухоженный, словно в нём никто не жил, хотя пару раз Чед видел на крыльце какую-то древнюю старуху.
Около часа дня трубку сняли, и на другом конце Милли услышала знакомый мужской голос, от которого она встрепенулась.
— Алло? Милли?
— Пап, — она улыбнулась и подобрала ноги в кресло, прижавшись коленями к груди. — Пап, привет! Я до тебя второй день пытаюсь дозвониться.
— Милли! — отец явно обрадовался. — Детка, мы с Линдой тут на соревнованиях, так что расписание просто бешеное. Мама позвала меня посмотреть на выступление.
— Ну и как она? — Милли взволнованно закусила кончик ногтя на большом пальце. Даже в пушистом любимом свитере ей стало чертовски зябко.
— Ты сомневалась в ней? — отец хохотнул. — Золото, конечно, ей не светит, но она идёт на твёрдое серебро! Но она сделала сегодня очень красивый антурнан{?}[Это самый красивый и самый дорогой элемент в художественной гимнастике. Чтобы судья засчитал этот прыжок в 0.6 балла гимнастке нужно прыгнуть так, чтобы её ноги образовывали угол в 180 и больше градусов. При этом нужно прогнуться в спине так, чтобы голова касалась задней ноги.] на тренировке. Если она справится с ним вечером, можно сказать, серебро в кармане!
— Боже, — Милли широко улыбнулась. — Скажи крошке, что мы с Сондрой болеем за неё.
— Обязательно скажу! — горячо откликнулся отец и, помолчав, неловко спросил. — Ну… а когда тебя можно ждать домой?
— Я не знаю, — она понурилась, сделав голос нарочно безразличным. — Думаю, может, к зимним каникулам, если вы будете не против. Было много зачётов в этом семестре, и я осталась на отработку пары предметов, а потом…
— Милли, дочка, — голос отца вдруг стал очень ласковым. — Мама не сердится. Понимаешь? Всё в порядке.
Она смолкла, поглядев на носки ботинок и не зная, что ответить. Ветер поднялся уж очень холодный, несмотря на то, что день был солнечным. Милли неловко сжала плечи. То, что она действительно любила — экстрим, чувство лёгкости, опасности, риска — рассорило её с мамой четыре месяца назад, и всё из-за бывшего парня, Энрике. Милли связалась с ним и едва не угодила в полицейский участок, потому что он угнал машину, в котором они и занялись этим. Милли хорошо помнила тот вечер, когда мать внесла за неё залог и дьявольски разозлилась за то, что дочь спускает свою жизнь в чёртов унитаз. Отец был не так резок. В молодости он тоже делал много всякого по глупости и был мягче. С ним и с младшей сестрой, шестнадцатилетней Линдси, Милли продолжала общаться, хотя дома не была с лета и прожила весь июль и весь
