Шрифт:
Закладка:
Часа в два ночи прибегает кирасир для связи и сообщает, что советский бронепоезд подходит к нашему переезду. Дом моментально опустел – согласно плану, спешенные кирасиры заняли канаву, исполнявшую должность окопа. Был передан приказ не стрелять. Открыть огонь только тогда, когда красные начнут разбирать нашу баррикаду. Большевики открыли сильный огонь из пулеметов, дабы разведать, занята ли баррикада, и так как мы не реагировали на стрельбу, из первого вагона высыпала группа красных, чтобы разобрать препятствие. По сигналу ротмистра фон Вака оба ружья пулемета и наши стрелки в канаве открыли огонь, и немедленно бронепоезд двинулся назад, оставив тела своих на рельсах.
Ночь протекла спокойно, взводы сменялись каждые 2 часа, и бронепоезд больше не настаивал. С рассветом, согласно полученному приказанию, эскадрон свернулся и вернулся в Синявку. Мы были голодны и устали от бессонной ночи, но, как только мы стали на бивак, надеясь отдохнуть, поднялся дикий стук пулеметов на близком расстоянии. Оказалось, что наш знакомый бронепоезд вошел на станцию Синявка и открыл огонь по нашему расположению. Огонь был абсолютно безвредным, так как мы были в мертвом пространстве, но, несмотря на это, было приказано собраться к церкви. Оттуда полк в колонне пошел в направлении к северу Ростова.
Наше моральное и физическое состояние было пониженным – не спали, не ели, а надо идти куда-то. В довершение всех бед полил дождь, хотя температура была ниже нуля. Такого феномена я в моей долгой жизни не видел и, вероятно, не увижу. Я не участвовал в Ледяном походе, но я не знаю, чем наш поход от Синявки до Мокрого Чалтыря отличается от Ледяного похода. Дождь шел проливной и тут же замерзал на нас, обращаясь в ледяную кору. Мои усы и борода примерзли к воротнику, а когда на остановке я сошел с седла, моя шинель осталась стоять колом, как пачка танцовщицы в балете.
Я помню, как мы проклинали эту жестокую погоду, как мы возмущались этим нечеловеческим испытанием, но в то время мы не знали и не понимали, что это испытание – столь трудно переносимое – было нашим спасением.
Вечером 25 декабря весь полк пришел в зажиточное армянское село Мокрый Чалтырь. Мы были такими усталыми и голодными, что буквально накинулись на гигантскую яичницу и хлеб с маслом и, не дождавшись жареного гуся, как сомнамбулы бросились на постланную солому и заснули свинцовым сном. Из краткого разговора с хозяйкой, доброжелательной армянкой, мы услышали, что Ростов два дня тому назад занят большевиками, но мы этому не поверили, и усталость была такая, что мы думали лишь о сне. На рассвете – приказ выступать: разрезали бедного гуся и взяли его… на память. Полк выстроился в колонну и двинулся к Ростову. Во время остановок в деревнях мы узнали волнующие новости, будто бы Ростов уже занят, но что было хуже – это сообщение, что главный рукав Дона размолот ледоколом, а мост через Дон взорван. Нечего и говорить, что моральное наше состояние было весьма низко, и мы не делились этими катастрофическими сведениями с нашими подчиненными, чтобы их не деморализовать.
За несколько километров до Ростова командир полка потребовал выслать разъезд на Ростов от л.-гв. Уланского Ее Величества полка и назначил в этот трагический разъезд корнета Некрасова, родного брата Андрея Александровича Некрасова[310], ныне секретаря своего полкового объединения. Полк стоял в колонне по три в ожидании результата разведки. Вокруг нашего полка собрались обозы беженцев и группы отставших пехотинцев.
Результат был трагический: корнет Некрасов своей жизнью заплатил за спасение Сводно-гвардейского полка. Из его разъезда прискакал один улан и сообщил, что, когда разъезд подходил к Ростову со стороны Скакового Круга, по нему был открыт огонь, корнет Некрасов и его уланы были убиты и спасся из разъезда один улан Ее Величества.
Положение сделалось более чем серьезным, так как прорываться через Ростов через взорванный мост было бессмысленным. Надо было искать другой выход, и командиры эскадронов были вызваны к командиру полка. В результате этой консультации было решено прорываться по льду и, если нужно, бросить наши две пушки, пулеметы и, может быть, лошадей, лишь бы достичь левого берега Дона. Другими словами, надо было прыгать с льдины на льдину на широком фарватере и затем продвигаться по плавням, заросшим камышом.
Полк тем временем дошел до станицы Гниловской, предместья Ростова, где железнодорожные пути образовали широкую сеть, загроможденную эшелонами поездов, зажженными Белой армией при отходе. Взрывы вагонов, нагруженных снарядами и амуницией, составляли дымовую завесу, не позволявшую видеть наш маневр из Ростова. Дивизион кирасир Его Величества и Ее Величества был оставлен охранять плацдарм, и, по приказанию, наш эскадрон должен был остаться последним охранять переправу.
Наш дивизион развернулся в лаву и пошел на сближение с советскими цепями. Как только блеснули на солнце клинки и пики были взяты на руку, советские цепи остановились и начали отходить. Наблюдая за тем, что происходит за нашей спиной, мы поняли, что произошло чудо. Этот проклятый замерзавший на нас дождь совершил неожиданное чудо. Он сковал разбитые ледоколом льдины, и полк, растянувшись по одному, перешел без помех главный рукав Дона. Убедившись, что лед прочный и держит, взвод л.-гв. Конной артиллерии со своими двумя горными пушками (мы их называли горняшками) тоже благополучно перешел по свежескованным льдинам.
Тем временем на нашем плацдарме выполнялась задача – не дать противнику подойти вплотную к берегу и открыть огонь по переправе. Мы продолжали ту же политику симулированной атаки и отхода и отогнали противника на должную дистанцию. Наконец ротмистр фон Вак приказал штабс-ротмистру Полянскому отходить на переправу. Кирасиры Его Величества остались одни прикрывать переправу полка.
Понимая всю важность возложенной на нас задачи, мы должны были продержаться возможно дольше, но, оглядываясь назад, мы удивлялись происходившей за нами переправе. Перед широким руслом Дона образовалось скопление людей и лошадей, тогда как дальше тонкая нить одиночных всадников то терялась в камышах, то снова
