Шрифт:
Закладка:
Память о Слуцком сильна во мне, и во имя этой памяти я иногда совершаю поступки достаточно легкомысленные в моем возрасте. На журналистском фестивале «Вся Россия», который ежегодно проходит в Дагомысе я прочел целую программу из Слуцкого, рассказывал истории некоторых стихов и читал их. Выступаю на вечерах памяти Слуцкого и с удовольствием обнаруживаю, что с тем запасом Слуцкого «наизусть», что есть у меня, я ни с кем не пересекаюсь, никому не перехожу дорогу. И еще, что приятно, на этих вечерах появились люди много моложе меня, которым Слуцкий не менее моего дорог, а есть уже и такие, кто помнит его стихов больше, чем я. Значит, память о Борисе Абрамовиче живет и будет жить. И кто-то продолжает разбирать безумные завалы черновиков Слуцкого. И есть, есть шанс…
Впрочем, об этом я, кажется, уже написал.
ДАВИД САМОЙЛОВ
Чем отличается поэт от непоэта? Если отбросить технические подробности стихосложения, а взять чисто житейский аспект, то можно принять такую, например, формулу: соблазняя знакомых и малознакомых девушек, поэт читает свои стихи, а непоэт – чужие. Кстати, непоэт бывает иногда удачливей – у него больший выбор.
Хотя Давид Самойлович Самойлов был порядочно старше меня, в литературу мы пришли почти одновременно, только он стал писателем, а я непоэтом, а точнее – читателем. Не знаю, как другие, пришедшие позже или раньше, а те, кто пришел с нами в одно время, наверняка помнят первое опубликованное стихотворение Самойлова:
Стройный мост из железа ажурного,
Застекленный осколками неба лазурного,
Попробуй – вынь его
Из неба синего,
Станет голо и пусто
Это и есть искусство.
Ну вот, а теперь этот мост из синего неба жизнь вынула. Впрочем, наверное, надо сказать: смерть вынула. Самойлова нет. Ушел. И хотя он никогда и никак не похож на ажурный мост, но стало и голо и пусто.
А все-таки, как и 30 лет назад, мы непоэты-шестидесятники, стараясь вскружить девушкам голову, что в нашем теперешнем возрасте стало куда труднее, читаем им стихи Самойлова. И знаете, до сих пор помогает.
В 1960 году я был внештатным корреспондентом газеты «Московский комсомолец». Однажды я притащил в редакцию рецензию на только что вышедшую книгу стихов. Заведующий отделом литературы и искусства Анатолий Гладилин, уж не помню почему, но отослал меня к главному редактору решать: печатать – не печатать. Главный строго спросил: «Поэт молодой?» Я, не кривя душой, ответил: «Первая книжка». – Но поэт молодой? – Ну, первая же книжка. Главные редактора газет и в те времена стихов читали немного, поэтому фамилия Самойлов ничего ему не говорила, и знать, что автору первой, маленькой книжки стихов 39 лет – он не мог. Он поверил мне на слово и рецензию напечатал. Я не стал перечитывать эту рецензию. Боюсь, я немного нашел бы в ней поводов для гордости. А вот самому факту ее появления я обязан тем, что на полке у меня стоит подаренная книжка «Ближние страны», с надписью «первому критику» и, что ни говори, но библиография «о Самойлове» должна будет начаться с этой самой рецензии, какой бы простодушно-восторженной она ни была. Зато стихи из этой книжки я помню наизусть почти все. Там ведь впервые напечатаны «Стихи про царя Ивана», «Элегия», «Цирк», «Золушка» и многое другое, что потом войдет в любое избранное. А рецензий я больше не писал никогда, честное слово.
Все ли помнят девятый вал счастья по поводу выхода «Тарусских страниц»? Этот поразительный пегасоверблюд тогда всем казался чудом смелости и красоты. Начинавшийся словами: «величавая картина построения коммунизма, открытая перед человечеством в новой Программе КПСС…», он включал в себя первую прозу Окуджавы и лучшую прозу Балтера, прозу Владимира Максимова и Юрия Казакова (да какую!!!), стихи Цветаевой и Заболоцкого, Слуцкого и Корнилова, Коржавина и Штейнберга, Винокурова и Самойлова, а перемежались они «очерками наших дней», прикрывавшими вполне не местную тематику основного корпуса книги. Но ведь писал это «прикрытие» тоже не кто-нибудь. Писали Паустовский и Вигдорова, писала Н. Яковлева, в псевдониме которой была укрыта по-прежнему непечатная фамилия Надежды Яковлевны Мандельштам. Там, в «Тарусских страницах», Самойлов напечатал мою любимую «Чайную», где по требованию цензоров в присказке: «Лишь один мужичок закурил табачок. И молчок» заменил подозрительного «мужичка» на вполне цензурно уместного «старичка», не несущего аллюзии по поводу умонастроений колхозного крестьянства. Мне приходилось потом читать эту поэму в присутствии самого Самойлова. «Ты хорошо читаешь, Лешка, – говорил он, – почти так же хорошо, как я сам».
Среди самойловской подборки есть в «Тарусских страницах» и стихи «Сорок лет. Жизнь прошла за второй перевал», которые дали название его следующей книжке.
«Второй перевал» открывается «Сороковыми – роковыми» – стихами, ставшими на много лет «фирменным» знаком Самойлова, как, скажем, «Лошади в океане» – Слуцкого. Самойлов стал знаменитым. В подаренной нам с матерью книжке на странице 59 вписана рукой Давида Самойлова последняя строфа стихотворения «Рембо в Париже»:
«Это странное стихотворение
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает».
Книжка выходила в 1963-м, и если не верить в чудеса было еще как-то по-марксистски и можно, то «чудес у нас не бывает» – никак не укладывалось в контекст создания совнархозов и выращивания кукурузы. Но я не о том. Кончается книжка сценами из пьесы в стихах «Сухое пламя» о судьбе Александра Меньшикова – сподвижника Петра I. Самойлов был прирожденный драматический писатель с феноменальным чувством истории. Он ее чувствовал и как характер и как слово, его поэзия полна стихов на два голоса. Но первый драматический опыт сочинялся в Переделкинском Доме творчества, где в коттедже жили Авенир Зак с Исаем Кузнецовым, которые были тогда авторитетами
