с масштабом экономических реформ в Китае. Новые законы – о совместных предприятиях, о кооперативах, об «индивидуальной трудовой деятельности» и о государственных предприятиях – знаменовали радикальный рывок вперед по сравнению с советским прошлым, но это были пока только «первые ласточки» на пути к делегитимизации старых ценностей и полной принципиальной поддержке новых подходов к экономической организации и мировой экономике. Эта политика была пересмотрена и (в большинстве случаев) стала более радикальной в 1988–1989 годах, однако ключевые вопросы реформы ценообразования, сельскохозяйственной реформы, земельной реформы, приватизации собственности и демонополизации государственного сектора не были решены и, следовательно, фатально принизили эффективность многих фактически принятых мер. Таким образом, можно утверждать, что реформирование экономики могло бы оказаться более эффективным, если бы Горбачев в 1987–1988 годах выбрал существенно более радикальный подход, и что он несет ответственность за то, что не сделал этого.

Горбачев мог испугаться того, что в результате либерализации цен возникнут волнения в городах; в свое время именно рост цен вызвал беспорядки с человеческими жертвами в 1962 году в Новочеркасске. Он также мог опасаться, что слишком внезапный переход к неуверенности и рискам рыночной экономики будет неприемлем для населения, прожившего шестьдесят лет без рыночной экономики и тридцать лет в государстве всеобщего благосостояния с низкими возможностями (но также и с низким уровнем риска). Он, возможно, пришел к выводу, что политические реформы, включая конкурентные выборы, гражданские свободы и подлинные формы политического участия, являются предварительным условием для экономической реформы (в противоположность китайской модели), поскольку они предоставляют людям политические предохранительные клапаны для выражения своего разочарования, тем самым не давая экономической реформе лишить легитимности политическую систему. Конечно, при беспристрастной оценке правления Горбачева нельзя принимать его опасения за мерило реальности. Возможно, он был слишком робок и ошибался относительно вероятной реакции народа[432].

Горбачева также могли устрашить резкие возражения против экономической децентрализации со стороны некоторых членов Политбюро[433]. Хотя к 1987–1988 годам он достиг стадии своего господства в руководстве, он не был неограниченно свободным лидером. У него было больше власти и авторитета, чем двумя годами ранее, так же как у Хрущева и Брежнева было больше свободы для инициирования политики и нововведений на этапах их господства. Но ему все еще приходилось учитывать политические ограничения. Смирилось бы руководство с глубоким радикализмом, охватывающим одновременные преобразования в политической, экономической и внешнеполитической сферах? Известно, что в то время оно резко разделилось по вопросам как экономической, так и политической реформы[434]. Вполне возможно, что в обмен на больший радикализм в экономической политике Горбачеву пришлось бы «сдать» часть своего радикального подхода к внешней политике, обороне или культурным и политическим реформам. Это, в свою очередь, могло поставить под угрозу его усилия по трансформации образа СССР в глазах западного мира, что было основой его усилий по подрыву ксенофобских сил, сопротивляющихся реформе внутри страны.

В любом случае Горбачев в 1987–1988 годах либо решил сам, либо был вынужден помедлить с экономическими реформами в обмен на более быстрые темпы действий в других сферах. Если он принял такое решение, имея возможность поступить иначе, можно было бы задним числом обвинить его в отсутствии видения, понимания и стратегии, необходимых в экономических условиях того времени. С другой стороны, тот, кто считает, что радикальная экономическая реформа была нецелесообразна в Советском Союзе в отсутствие предшествующих политических, культурных и международных изменений, может похвалить Горбачева за понимание необходимости подготовительных изменений в этих сферах.

Предположим, что Горбачев был волен проводить политику по своему усмотрению. Был ли он знаком с теорией перехода, определяющей взаимосвязь между политическими, экономическими и культурными изменениями в системах советского типа? Если бы в сообществе экспертов имелся консенсус относительно того, что «сработает», а что нет, то Горбачева можно было бы критиковать за игнорирование этого консенсуса, но это не так. Ни среди советских, ни среди западных специалистов не существовало консенсуса относительно характера взаимосвязи между политической и экономической реформой. Аналитики и политики разошлись во мнениях относительно правильной последовательности маркетизации и демократизации. Некоторые утверждали, что эти два действия должны происходить одновременно, чтобы помочь разрушить бюрократические монополии (таким образом предотвращая развитие вымогательства и жульничества в экономике) и добиться общественной поддержки в период разрухи и лишений[435]. Другие настаивали на том, что радикальная экономическая реформа требует авторитарного режима и что политическая демократизация только подорвет маркетизацию экономики [Мигранян 1989][436]. Разошлись эксперты и по поводу работоспособности китайской стратегии в советских условиях[437]. Они не соглашались между собой в вопросах о работоспособности и желательности различных сочетаний соображений справедливости и эффективности при разработке экономической политики [Hewett 1988], о форме и степени политической демократизации, которые могут наилучшим образом сопровождать экономическую реформу, и о формах маркетизации, которые могут наилучшим образом (то есть наиболее действенно) сопровождать политическую демократизацию [Hankiss 1990; Yanov 1977; Kagarlitsky 1990; Przeworski 1991]. Третьи утверждали, что решающий компонент успешной стратегии – международный: открытие экономики для глобальных рыночных сил [Hough 1988; Parker 1990].

Ни одна из этих точек зрения не является верной или ложной. Каждая просто указывает на разногласия между тем, к чему Горбачев мог прислушаться, прямо или косвенно, когда он обдумывал свои варианты действий. Варианты, которые он отверг, на самом деле были интеллектуально доступны, но не было единого мнения относительно их вероятных последствий. В запутанном и неоднозначном интеллектуальном контексте Горбачев сделал свой выбор. Это не сработало.

Отсутствие теоретического консенсуса не может служить оправданием неэффективности лидерства, хотя и является смягчающим обстоятельством. Можно ожидать, что хорошие лидеры будут обладать особой способностью чувствовать, что может эффективно работать, а что нет. Так, в области экономики подход Горбачева к сложившейся ситуации не был впечатляющим, даже если сделать поправку на неопределенности и ограничения. Правда, он привнес в экономику новые рыночные элементы. Однако в этой сфере он создавал события в основном в негативном смысле: делегитимизируя ценности, лежавшие в основе старого экономического порядка, и расшатывая органы командной экономики. Поскольку скорость дезорганизации командной экономики (промышленной) намного превышала скорость внедрения рыночных отношений, результатом стал распад, а не реконструкция. Будет справедливо сказать, что в этой области Горбачев лучше умел разрушать, чем созидать.

Упущенные возможности и проблема национализма

Аналогичные контрфактуальные и теоретические аргументы можно привести относительно того, как Горбачев справлялся с кризисом в области межнациональных отношений. Горбачев, вероятно, знал, что «национальный вопрос» в стране является одним из самых сложных в повестке дня советской политики[438], но он, очевидно, не осознавал глубины национализма, межнациональной ненависти и сепаратистских настроений, скрытых под поверхностью[439].