Только она и папа, который не говорит ежеминутно, что делать, не слушает нудные песни, рассказывает причудливые истории, обращается к ней то «мадмуазель», то «фройляйн», то «инфанта» – странные слова, но они звучали красиво, и Сашка ощущала себя красивой, когда папа так говорил.

После аварии, как только Сашу отпустили из больницы, папа долго сидел у ее кровати, держал за руку, то и дело отправлялся на кухню по поручениям. Она намеренно говорила слабеньким голосом, просила то воды, то какао, то бутерброд с плавленым сыром, то шоколадку, то носки из шкафа и, наконец, смилостивилась, сказала, что желает поспать.

Папа плакал за стенкой. Неспящая Сашка, прижавшись ухом к стене, слышала глухие сдавленные звуки и цепенела: вместо удовлетворения внутри раскрывался цветок ужаса.

В фантазиях, где они с папой жили вдвоем, она никогда не задумывалась, где в это время будет мама. Она как бы пропадала на время, но сейчас страшное осознание наползало, как темнота: что, если мама пропадет навсегда?

Сашка зарылась в одеяло с головой, безуспешно прячась от собственных мыслей. Она спрашивала про маму, и папа каждый раз отвечал уклончиво: «Скоро увидитесь!»

И Сашка думала: все в порядке.

Мама вернется когда-нибудь потом, когда Сашке захочется.

А что если папа врет?

В тугом коконе одеяла Сашка не слышала, как открылась дверца шкафа.

Позже, в больнице, лежа под тонким байковым покрывалом, которое почему-то отчетливо пахло ландышами, Оля пыталась понять, что в тот момент испугало ее больше: то, что ее дочь говорила не своим голосом, или то, что голос этот был ей знаком.

Она вспомнила его сразу, словно свет мощного фонаря прорезал длинный тоннель и высветил стоящий в том конце предмет четко и ясно.

А потом пришло и остальное.

Долгими больничными днями Оля смотрела в потолок, успокаивающий ровной белой пустотой, которая служила прекрасной подложкой для пазла воспоминаний.

Она подгоняла одну детальку к другой, складывая картинку.

Ночь. Маленькая Оля босая встает с постели. По полу тянет сквозняк. Она поджимает пальцы, но тапок не надевает, чтобы заглушить шаги. Спит Нина на втором ярусе кровати. Спят родители в соседней комнате.

Оля идет тихо к двери, едва заметно приоткрытой заранее. Если совсем закрыть, петли скрипнут, Нина может проснуться. У Нины чуткий сон.

Приезжал муж. Неизменно привозил еду, забивая маленький больничный холодильник. Соседка по палате смотрела жадно. К ней приезжала только мама и подруги, привозили по мелочи. Оля разрешала ей брать все, что вздумается. Та в ответ добывала через подруг запрещенный и единственно желанный Оле кофе. Аппетита почти не было, она, не жуя, глотала вязкую больничную кашу.

– Как Сашка?

– Скучает. Я ее приведу.

– Не вздумай! – возразила Оля, пожалуй, слишком поспешно.

Антон смотрел с тревогой и недоумением.

– Не хочу, чтобы она видела меня…такой.

Какой – такой? Да, придется какое-то время походить в «ошейнике», с подвязанной рукой и немного похромать. Но понятно, когда в твою машину врезается «Чероки», все могло быть намного, намного хуже. Им обеим очень повезло.

– Оль, она же спрашивает о тебе. Скучает.

Сашка вовсе отделалась небольшим ушибом, который почти зажил, пока между приемами каши Ольга смотрела в потолок.

Ночью. Он всегда приходил ночью, выбираясь из кладовки. Ее воображаемый друг. С ним было интересно, он слушал ее внимательно, он столько всего знал. Оля делилась с ним всем, больше всего на свете ей хотелось отправиться за ним туда в кладовку и дальше, в какое-то странное Никуда, где он жил.

Оля боялась увидеть свою дочь. Склонность к сумасшествию, конечно, передается по наследству, но галлюцинации – нет. Значит, сумасшедшая здесь она – Оля. И об этом придется говорить явно не с Алиной, а говорить придется. Если она не хочет никому навредить. Если с Сашкой… Оля мотнула головой, отгоняя мысли. Расплата пришла мгновенно, резкой болью вспыхнула в затылке и только ярче осветила прошлое.

Лучший из июньских дней, золотой, ясный, не знойный. Ветер гладил голые коленки, покрытые первым загаром руки. Тень от деревьев на сочной упругой траве.

В распахнутое окно бьется лето, Нина стоит на подоконнике, высунув язык от усердия, моет стекла. Влажная прядь прилипла ко лбу, на полу – мокрые лужицы.

Она оборачивается. Спрашивает с тревогой:

– Оля?

Оля молчит. Стоит на пороге комнаты. Смотрит.

– Ты что? Оля! Что с тобой?

Тишина. Всепоглощающая тишина. Только капает с подоконника вода. За окном дрожат ветки берез за окном. Ярко-зеленые в зените лета.

Что ответила Оля?

Она не помнила.

Муж привез теплую куртку и зимние сапоги. Осенняя стынь перешла в почти зимний мороз позднего ноября. После безвоздушной духоты больницы колючий воздух обжег носоглотку.

– Не уезжай, – робко попросила Оля.

– Не могу, Олененок. Я пытался, но…

Оля кивнула. Это блажь. Работа на телевидении, даже на канале не первой величины, – это графики, планы и расписание. А простои – это деньги.

А деньги нужны.

– Хочешь, отвезу Сашку к твоей маме?

– Нет, – Оля вздрогнула от этой мысли. – Ни к чему пропускать школу, потом нагонять.

Репетиторы – это деньги.

Антон вздохнул с облегчением. Кажется.

За долгую ходьбу левая нога мстила ноющей болью от ступни до самого бедра. Левая рука находилась в плену гипса, но в целом Оля чувствовала себя сносно. После нескольких недель лежания было приятно любое движение, даже через боль, просто идти по улице, вдыхая морозный воздух с привкусом гари – уже удовольствие.

Мать звонила дважды. Один раз спросила про кладбище.

Она всегда любила Нину больше. Заметно больше. И после смерти полюбила еще сильнее.

Квартира, к которой Оля так и не привыкла, теперь показалась вовсе чужой.

Антон поддерживал ее под руку, очень бережно, точно кости у нее могли сломаться опять от любого движения.

В коридоре стояла Сашка, и у Оли дрогнуло сердце. Вместо своевольной красавицы на нее смотрел осунувшийся настороженный ребенок. Колготки пузырились на коленях, на щеке – пятно зубной пасты, золотистые волосы потускнели, и вся ее живая, слишком подвижная, слишком упрямая дочь выглядела какой-то померкшей.

– Мы же купили тебе блестящую расческу, – пробормотала Оля вместо приветствия.

– Мама! – прошептала Сашка и неожиданно обхватила Ольгины колени.

Нога тут же заныла.

Оля неловко погладила дочь по спутанным волосам, отстраняясь, ошарашенная несвойственной Сашке нежностью.

Оля боялась снова услышать знакомый голос. Боялась себя. И свою-не свою дочь.

– Уходи! – шептала зло Сашка. – Пошел вон, я тебя не приглашала!

Петька только смеялся своим тихим смехом. Он сидел на ковре, привычно скрестив ноги.

Сашка закуталась в одеяло. На кровать