Бориса немножко покоробило. Мелькнула мысль: а вдругъ, какъ онъ меня тутъ же, при ней, оборветъ за партикулярное платье? Неловко было. Онъ не хотѣлъ взглянуть на Софью Николаевну, но чувствовалъ, что она на него смотритъ. «Вѣдь не съ насмѣшкой же?» спрашивалъ онъ себя, и потомъ вдругъ ему стало все равно, хоть бы не только Егорка, самъ Іонка упалъ съ неба и принялся кричать на него. Борисъ обратился лицомъ къ Софьѣ Николаевнѣ, и, въ одной улыбкѣ, они насмѣялись надъ всѣмъ, что не принадлежало ихъ міру.

А Егоръ Пантелѣичъ былъ уже въ двухъ шагахъ. Завидѣвши гимназистовъ, онъ укутался въ шинель и замедлилъ шагъ свой.

Горшковъ съ комической развязностью поклонился ему. Борисъ приподнялъ свою сѣрую шляпу, на которую педагогъ пустилъ испытующій взглядъ, и тотчасъ же, придавъ своей рябой физіономіи игриво-ѣдкое выраженіе, стиснулъ губы и какимъ-то начальническимъ шепотомъ проговорилъ:

— Здравствуйте, господа.

Онъ долженъ былъ сойти съ тротуара, не желая толкнуть даму. Отойдя нѣсколько шаговъ, Егоръ Пантелѣичъ обернулся и не могъ оторваться отъ сѣрой Борисовой шляпы. Она видимо его поразила.

— Пронеслась гроза, — сказалъ тихо Абласовъ.

— Ну, Боря, — заговорилъ Горшковъ, — губы стиснулъ съ улыбкой Талейрана. Завтра будетъ тебѣ гонка!

— Какой смѣшной вашъ инспекторъ, — промолвила Софья Николаевна.

— А ты пріунылъ, Борисъ? — вскричалъ Горшковъ: — ничего, братъ, завтра за то весело будетъ въ классѣ.

— Очень, — отвѣтилъ Борисъ.

— Этотъ рябой господинъ васъ тогда безъ обѣда оставилъ? — спросила Маша, обращаясь къ Борису.

— Да, голубчикъ…

— Сія встрѣча, — началъ Горшковъ: — многозначительна… особенно здѣсь на берегу Волги… Она напоминаетъ намъ, какъ мы бѣгали, бывало, изъ класса сюда на рѣку; укатимъ на боръ, воблы купимъ… Помнишь, какъ ты было чуть не утонулъ, Борисъ?

— Неужели? — спросила Софья Николаевна.

— Помню, — отозвался Борисъ. — Я плавать не умълъ, да и зашелъ на средину рѣки, а плыла доска изъ расшивъ съ гвоздями, я на гвоздь-то и наскочилъ… упалъ… спасибо вытащили…

— А кто вытащилъ?

— Сибиряковъ… умеръ онъ въ прошломъ году.

— Какъ это ужасно однако, — тихо промолвила Софья Николаевна и замолкла.

Вплоть до дому общество шло молча. Встрѣча-ли съ Егоромъ Пантелѣичемъ, или другое что, но разговоръ не клеился.

XLIII.

На другой день надо было ѣхать въ гимназію. Она въ послѣднее время страшно пріѣлась Борису. Правда, онъ очень мало объ ней думалъ, онъ жплъ совершенно въ иномъ мірѣ; но все-таки дѣйствительность брала свое.

На носу висѣлъ экзаменъ. Всѣ его ждали, а Борисъ больше всѣхъ. Съ экзаменомъ кончалась его школьная жизнь, и въ ней ничего не было кромѣ переливанья изъ пустаго въ порожнее, глупаго сидѣнья на лавкахъ, повторенія скучныхъ задовъ, по тѣмъ же книжкамъ и выпискамъ.

Послѣ двухнедѣльной вакаціи, ученики рано собрались, точно обрадовались празднику. Для многихъ гимназія, на самомъ дѣлѣ, была веселымъ мѣстомъ, сравнительно съ тѣмъ, что ихъ окружало дома. Здѣсь они были въ обществѣ, могли пошутить, посмѣяться, пошкольничать, устроить возню и драку. Сборная комната была почти полна еще въ половинѣ девятаго. Егоръ Пантелѣичъ въ свѣтломъ пикейномъ жилетѣ, на лѣтнемъ положеніи, расхаживалъ между партами, чинилъ судъ и расправу.

— Скверный Воскресенскій! — кричалъ онъ взъерошенному гимназисту, въ оборванномъ сюртукѣ: — скверный Воскресенскій, сынъ столь-же сквернаго секретаришки… иди, сюда, вотъ сюда, вперед!..

Воскресенскій, покачивая головой и ухмыляясь, вышелъ почти на средину класса.

— И ухмыляется! ухмыляется вдобавокъ!.. Посѣдѣлъ отъ мерзостей и дебоширрсва!.. Какъ ты проводилъ Святую недѣлю? а?

— Никакъ-съ, — отвѣчалъ Воскресенскій съ шутовской рожей.

Вся сборная засмѣялась.

— Никакъ?.. Стой-же здѣсь столбомъ до звонка!.. Кто въ орлянку игралъ подъ Егорьевской башней? Кто дрался съ семинаристами при выходѣ изъ церкви Варвары Великомученицы?..

— Не я-съ, — промычалъ Воскресенскій…

— Замолчи, скверный секретаришка! Воробьевскій! явись сюда; что-жь деньги за слушаніе лекціи, а?

Выѣхалъ впередъ крошечный гимназистъ съ огромнѣйшей сплюснутой вдоль головой, въ какихъ-то невозможныхъ панталонахъ по щиколку.

— Маменька принесутъ-съ, прошепталъ онъ: — мнѣ въ руки денегъ не даютъ-съ.

— Маменьки твоей я не хочу знать; вотъ она бы лучше штаны тебѣ заштопала! Будешь исключенъ и обратишься въ невѣжество! завтра чтобъ были деньги.

— Маменька принесутъ-съ, — пропищалъ опять гимназистъ и исчезъ между партами.

На Егора Пантелѣича начинало находить шутливое настроеніе.

— Трусовъ! — крикнулъ онъ.

Съ одной изъ заднихъ партъ поднялся сутуловатый, черноватый гимназистъ, съ купеческимъ лицомъ.

— У твоего отца есть пароходъ?

— Есть-съ, — отвѣчалъ уныло Трусовъ, точно ему ужасно было жалко, что у его отца есть пароходъ.

— Кильдіаровъ! — крикнулъ Егоръ Пантелѣичъ и улыбнулся.

Всталъ толстый гимназистъ, съ угрями, взъерошенный, съ приподнятымъ вверхъ правымъ плечомъ и масляной улыбкой.

— Трусовъ, — провозгласилъ опять Егоръ Пантелѣичъ… — посади Кильдіарова на пароходъ и свези ты его внизъ по Волгѣ, въ Казань, онъ собирается въ студенты!

Кильдіаровъ тупо усмѣхнулся; а вся сборная громко захохотала.

— Да, въ студенты его!… А то вотъ мы ждемъ ревизора… Такое пугало показать нельзя… Который ты годъ сидишь въ первомъ классѣ?

— Седьмой-съ, — отвѣтилъ Кильдіаровъ и чуть не прыснулъ.

— Ну, кончилъ курсъ! Садись, братъ, на пароходъ! Трусовъ, свези его даромъ, по долгу дружбы свези даромъ.

И Егоръ Пантелѣичъ, очень довольный эфектомъ сцены, заходилъ по сборной.

Вдругъ онъ остановился, вынулъ платокъ, растопыривъ ноги, расправилъ платокъ въ видѣ паруса, и рябая его физіономія заиграла. Онъ видимо собрался чихнуть; но точно нарочно сдерживалъ этотъ актъ, предвкушая наслажденіе, сопровождающее его. Всѣ ученики знали, что произойдетъ чиханіе, и приготовились отвѣчать громкимъ шарканьемъ. Наконецъ, передернувъ носъ и ротъ на разные фасоны, инспекторъ разразился громчайшимъ, трескучимъ звукомъ. Зашаркала сотня ногъ. Егоръ Пантелѣичъ снисходительно раскланялся и начальнически прошепталъ:

— Благодарствуйте!

Послѣ чиха, его лицо надолго удерживало благороднодовольное выраженіе. Но на этотъ разъ, онъ тотчасъ же нахмурился и круто повернулся на одномъ мѣстѣ. Онъ вспомнилъ что-то и скорыми шагами пошелъ изъ сборной. Всѣ ученики прочли на его лбу, что онъ отправился кого-нибудь распекать.

Только-что онъ скрылся, поднялся крикъ, болтовня. Воскресенскій, подбѣжавъ къ доскѣ, однимъ взмахомъ изобразилъ на ней мѣломъ неправильный кругъ; а потомъ истыкалъ его точками. Всѣ захохотали. Это былъ портретъ Егора Пантелѣича.

А, между тѣмъ, Егоръ Пантелѣичъ направился, по корридору, въ седьмой классъ. Тамъ тоже было шумное вѣче. Кричалъ, разумѣется, Горшковъ. Онъ потѣшалъ братію разсказомъ о томъ, какъ два семинариста купили на общій счетъ колбасу и ухитрялись половчѣе надуть одинъ другаго.

— Вотъ, братцы, — разсказывалъ онъ, когда Егоръ Пантелѣичъ былъ уже около двери: — одинъ-то Вертоградскій и говоритъ Виноградскому: ты принеси-ка водочки да уксусу захвати, а я, говоритъ, тѣмъ временемъ облуплю колбасу и на кусочки ее нарѣжу. А Виноградскій былъ паренъ тоже не промахъ…

— Что жъ Виноградскій? — вопросилъ громогласно Егоръ Пантелѣичъ, становясь посреди класса.

Горшковъ спустился съ парты, на которой