являются соответствующими волевыми актами. Но тогда приостановка неверия становится вопросом сознательного чтения или просмотра вымысла. Но в контексте рассматриваемого аргумента предполагалось, что добровольное приостановление неверия обозначает процесс, выходящий за рамки осознанного чтения или просмотра вымысла. Если это не такой "дополнительный" процесс, то трудно понять, как он разрешит парадокс вымысла, о котором говорилось до сих пор. Осознанное чтение "Экзорциста" как вымысла не нейтрализует наши убеждения в том, что демона в Риган, как и самой Риган, не существует. Конечно, можно допустить, что добровольное приостановление неверия как раз и является процессом осознанного чтения вымысла. Но тогда трудно понять, как это понятие может быть полезно в качестве ответа на парадокс вымысла. Это просто способ восстановить проблему, даже если он находит безобидное значение для фразы "приостановка неверия".

Кроме того, еще одна попытка спасти точку зрения о приостановке неверия перед лицом моих аргументов может выглядеть следующим образом: мы предполагаем, что для обычной приостановки неверия наши устоявшиеся убеждения должны подвергаться обстрелу со стороны контраргументирующих доказательств; я предполагаю, что в отношении вымыслов контраргументирующих доказательств не существует. Но кто-то может заявить, что, например, в случае с кинофильмами контраргументирующие доказательства предоставляются самими образами фильма. Поскольку изначально это всего лишь вымышленные образы, мы скептически относимся к тому, является ли то, что на них изображено, правдой. Но если это противоположное доказательство, мы задаемся вопросом, как возникло оспариваемое убеждение - например, что Родан летит на крыше. Сами вымышленные образы должны быть одновременно источником нашей веры и нашего скептицизма. И крайне сложно представить, как это будет реализовано. Скорее, я хотел бы сказать, что образы Родана представляют нам идею Родана, существа, существование которого мы даже не склонны признать. Таким образом, если мы когда-нибудь осознаем, что единственным доказательством его существования является изображение в фильме, мы не подумаем, что одно из наших убеждений подвергается сомнению. Ведь у нас никогда не было такой веры.

Опять же, можно сказать, что осознанный просмотр кинофантастики как раз и есть то, к чему приводит добровольное приостановление неверия. Но такое условное определение не обеспечит сторонника приостановки неверия тем ментальным процессом, который необходим для устранения мнимого противоречия между нашей подлинной эмоциональной реакцией на вымыслы ужасов и нашим знанием о том, что вымысел ужасов не изображает существующих существ и событий. Приостановка неверия, переосмысленная как знание того, что вымысел является вымыслом, просто восстанавливает мнимое противоречие.

Пример с зеленой слизью, как мне кажется, был впервые представлен в классической работе Кендалла Уолтона "Боязнь вымыслов", Journal of Philosophy.

На этом этапе некоторые читатели спросили, для кого и почему Чарльз притворяется. На примере ребенка, который играет сам с собой и притворяется супергероем, мы можем ответить, что Чарльз притворяется для себя, чтобы получить удовольствие от этого.

См. Kendall Walton, "Fearing Fictions"; и "How Remote Are Fictional Worlds From The Real World?" в The Journal of Aesthetics and Art Criticism, vol. 37, no. 1, (Fall 1978). Использование концепции make-believe в этих статьях является продолжением использования Уолтоном концепции make-believe для решения общих вопросов репрезентации. См. его "Pictures and Make-Believe", Philosophical Review, vol. 81, no. 3 (июль 1973 г.), и "Являются ли репрезентации символами?", The Monist, vol. 58, no. 2 (апрель 1974 г.).

Кендалл Уолтон, "Боясь вымыслов", с. 11.

Кендалл Уолтон, "Боясь вымыслов", стр. 24.

В случае вымысла использование индикатива всегда сигнализирует о том, что говорящий уверен в истинности высказывания. Уолтон также объясняет это исключение игрой говорящего в вымысел. Однако носители немецкого языка говорят мне, что в немецком, как и в английском, если контекст неоднозначен, используется фиктивный префикс.

Есть еще две загадки, которые, по мнению Уолтона, может разрешить его теория. Первая - это случай, когда читатель, не любящий хэппи-эндов, оказывается втянутым в историю настолько, что хочет, чтобы героиня была спасена, несмотря на ее принципиальное неприятие такого сюжета. Лично я не думаю, что это большая загадка и что нам нужна теория Уолтона для ее решения. Конечно, можно быть принципиально противником определенного типа сюжета и все равно в него втянуться, так же как принципиально можно быть противником курения и все же наслаждаться вкусом прекрасного табака, когда оказываешься в социальной ситуации, где из вежливости принимаешь ритуальную сигару.

Последняя загадка, к которой Уолтон применяет свою теорию, связана с вопросом о том, как мы можем наслаждаться уже прочитанным саспенсом. Иными словами, если мы знаем, что Зеленая слизь будет эмульгирована в последней главе, как мы можем взять историю для повторного прочтения и все еще быть окрыленными ею? По мнению Уолтона, это не проблема, потому что мы просто играем в очередную игру с притворством, хотя и с тем же реквизитом. Решение этой загадки я рассмотрю в следующей главе, где речь пойдет о соотношении ужаса и саспенса.

Примером теории такого рода может служить статья Джона Серла "Логический статус фиктивного дискурса" в книге "Выражение и значение" (Кембридж: Cambridge University Press, 1979). Также см. Ричард Гейл, "Фиктивное использование языка" в журнале Philosophy, vol. 46, (1971).

Систематический пример теории речевых актов см. в John Searle, Speech Acts (Cambridge: Cambridge University Press, 1969).

Сам Уолтон не претендует на такое преимущество своей теории, поэтому предыдущие замечания не следует воспринимать как относящиеся к Уолтону. Скорее, я пытаюсь предотвратить соблазн сделать этот шаг не потому, что Уолтон попытался это сделать, а потому, что я заметил, что иногда в разговоре люди склонны смешивать притворную теорию эмоций с притворными теориями фиктивного утверждения.

Другой способ защиты приписывания зрителям притворных эмоций - предложенный мне Мэри Уайзман - состоит в том, чтобы утверждать, что это не попытка предложить феноменологию зрителя, а объяснение того, что должно происходить на самом деле, чтобы реакция зрителя была логически последовательной. Возможно, полезной аналогией здесь будет различие между тем, что действительно происходит в органической форме у такого неграмотного в медицинском отношении человека, как я, и тем, что я думаю и чувствую. Но я не уверен, что описания психологических состояний можно так же четко отделить от самосознания и рефлексивных убеждений субъектов, как это можно было бы сделать в случае некоторых медицинских состояний. Более того, теория притворства может оказаться не единственной теорией, способной предложить такое объяснение, которое сделает реакцию зрителя логически последовательной. И если конкурирующая теория может не только предложить такое объяснение, но и сделать это, не постулируя "теоретические" притворные состояния и не совершая насилия над феноменологией искусства-ужаса, то эта теория при прочих равных условиях будет превосходить теорию притворства. И, очевидно, именно