– Добро пожаловать в дом Отца нашего, дорогая моя сестрица!

Агнесса подняла большие задумчивые глаза на женщину, что остановилась перед ней. Лицо у этой римлянки было изжелта-бледное и исхудалое, недуги и горести провели на ее челе глубокие морщины, но все черты ее отличались благородством, и в них еще читались следы былой красоты; все поведение, голос и манеры ее говорили о достоинстве и значительности. Инстинктивно Агнесса почувствовала, что эта дама по своему происхождению и воспитанию превосходила всех, с кем до сих пор ее сводила жизнь.

– Пойдем со мною, – пригласила дама, – а о ней… О твоей матери…

– Это моя бабушка, – вставила Агнесса.

– Что ж, значит, о твоей бабушке, милое дитя мое, позаботится моя добрая сестрица Мона, вот она.

Принцесса Полина, с нежностью взяв ладонь Агнессы, положила ее на сгиб своей подставленной руки, и так, держа ее под руку, ласково, с улыбкой поглядела на нее сверху вниз.

– Ты очень устала, милая моя?

– О, нет-нет! – воскликнула Агнесса. – Я так счастлива, так несказанно рада быть здесь!

– Но ты прошла такой долгий путь!

– Да, из Сорренто, но я привыкла много ходить пешком! Дорога не показалась мне такой долгой, ведь моя вера укрепляла меня! Мне так хотелось поскорее прийти домой!

– Домой? – переспросила принцесса.

– Да, ведь в Риме – дом души моей, обитель дорогого отца нашего папы.

Принцесса вздрогнула, на миг с удивлением воззрившись на свою подопечную, однако, заметив безмятежное, доверчивое выражение ее лица, вздохнула и предпочла промолчать.

– Поднимись со мною наверх, – предложила она, – позволь мне поухаживать за тобой.

– Как вы добры, моя госпожа! – умилилась Агнесса.

– Я не добра, дитя мое, я всего лишь недостойная сестра твоя во Христе. – И с этими словами дама отворила дверь в покой, где вдоль стен уже сидели несколько паломниц, каждая вверившись заботам своей особой попечительницы.

У ног каждой паломницы стояла умывальница[120], и, когда они заняли все места, в зал вступил кардинал в богослужебном облачении и стал произносить молитвы. Все благородные дамы опустились на колени у ног избранных ими паломниц, осторожно сняли с них изношенные и запыленные башмаки и чулки и принялись омывать им ноги. Это был не пустой жест вежливости, а настоящее, тщательное мытье ног тем, кто очень и очень в этом нуждался. Пока длился этот обряд, кардинал читал из Евангелия о том, как более Великий, чем все они, мыл ноги ученикам своим, говоря: «Если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу»[121]. Затем все хором повторили «Отче наш», и каждая знатная госпожа облобызала ноги, что только что омыла, а потом облачила их взамен рваных и запачканных в крепкие, прочные чулки и башмаки, дар христианской любви. Каждая дама проводила свою подопечную в трапезную, где их поджидали накрытые столы, уставленные угощениями, которые дозволялось вкушать в Великий пост. Каждая дама посадила свою протеже за стол и стала прислуживать ей за ужином, выполняя все ее желания, а потом, когда настало время сна, паломниц пригласили в опочивальни.

Принцесса Полина оказывала все эти услуги Агнессе со столь проникновенной серьезностью, что быстро расположила ее к себе. Юная девица и вправду вообразила, будто попала в ту блаженную христианскую общину, о которой мечтала и в которой и богатые и высокородные через посредство любви Христовой делались слугами бедных и незнатных, и на протяжении всех этих обрядов она пребывала в состоянии едва ли не экстатического восторга. Как чудно принимают ее в священном городе! Как сладостно прийти в любящие объятия великой христианской семьи, объединенной милосердием и благотворительностью, истинными узами совершенства!

– Пожалуйста, скажите мне, добрая госпожа, – попросила после ужина Агнесса, – кто этот достойный священнослужитель, что молился с нами вместе?

– Ах, это… Это кардинал Капелло, – отвечала принцесса.

– Я бы хотела поговорить с ним, – сказала Агнесса.

– О чем, дитя мое?

– Я хотела спросить у него, когда и как я могла бы быть допущена к нашему дорогому отцу папе, ибо меня тревожит нечто такое, что я могу открыть ему одному.

– Бедная моя сестрица, – произнесла принцесса, весьма растерянно и недоуменно, – тебе неведомо, как устроен мир. То, о чем ты говоришь, невозможно. Папа – великий вельможа, светский правитель и царь над всеми нами.

– Мне это известно, – отвечала Агнесса, – но ведь и Христос – царь над всеми нами, а любая душа может приникнуть к нему.

– Я не могу объяснить этого тебе, – промолвила принцесса, – сейчас нет времени. Но я еще увижусь с тобой. Я пошлю за тобой и приглашу к себе, и у меня мы поговорим о многом таком, что тебе надобно бы знать. А еще обещай мне, милое дитя, не пытаться делать ничего подобного, пока я не поговорю с тобой.

– Хорошо, обещаю, – произнесла Агнесса, устремив на принцессу взгляд покорный и любящий и целуя ее руку.

Ее порыв был столь умилителен, ее большие, ласковые и темные, как у лани, глаза – столь доверчивы в своей невинной нежности, что знатная госпожа была невольно тронута.

– Да благословит тебя Богоматерь, дитя мое! – проговорила она, возлагая руку на ее голову и склоняясь поцеловать ее чело.

Принцесса рассталась с ней на пороге опочивальни.

Знатная госпожа и ее служительница вышли из церковных дверей и направились к ожидавшему их поблизости паланкину. Они уселись совершенно безмолвно и столь же безмолвно двинулись по улицам древнего, слабо освещенного города и выехали из главных ворот на широкую равнину Кампаньи, раскинувшуюся за городскими стенами. Вилла принцессы располагалась на холме, на некотором расстоянии от города, и ночной путь туда проходил по местности величественной и уединенной. Они ехали по древней Аппиевой дороге, вымощенной плитами, по которым некогда с грохотом проносились еще колесницы императоров и патрициев, а по обеим ее сторонам на фоне ясного неба выделялись мрачные, призрачные громады – гробницы уже других эпох. Заброшенные руины, поросшие густым кустарником, окутанные диким виноградом, в котором вздыхал и шелестел ночной ветер, они могли показаться обиталищем неупокоенных духов, и, проезжая мимо, принцесса содрогнулась и, перекрестившись, мысленно повторила молитву, что защищает от демонов, ходящих по безводным местам, ища покоя и не находящих[122].

Робкая и боязливая, эта высокородная дама страдала от тщательно таимого в душе страха и одиночества. Бездетная вдова слабого здоровья, происходившая из семьи, большинство представителей которой были самым жестоким образом разорены, изгнаны или уничтожены папой и его алчными детьми, она чувствовала, что на нее, беззащитную и беспомощную, в любой миг может обрушиться