Но для чистых все чисто[124], и потому Агнесса видела в этом величественном ритуале только воплощение всех добродетелей, небесного милосердия и неземной доброты и всей душой жаждала приблизиться к папе и прикоснуться к краю его блистающих риз. Ее восторженному воображению представлялось, будто отворились небесные врата и она услышала чудесную музыку и узрела царей и первосвященников вечного, неземного храма, шествующих под сводами разноцветной радуги, среди розовеющих в лучах заката облаков. От зрелища этого великолепного, пышного обряда, от торжественных звуков хоралов все ее существо пришло в состояние радостного волнения, словно загорелось и засияло, как алтарный уголек, грудь ее вздымалась, глубокие глаза ее широко распахнулись и увлажнились, засверкав звездным блеском, щеки залил яркий румянец; она не замечала, сколь часто обращаются к ней чужие взоры, не слышала, как незнакомцы восхищенно перешептываются, провожая глазами каждое ее бессознательное, безотчетное движение. «Ecco! Eccola!»[125] – повторяли окружающие ее верующие, однако их восторженный шепот точно не долетал до нее, оставляя безучастной.

Когда наконец обряд завершился, толпа хлынула из церкви, чтобы посмотреть, как удаляются прелаты и сановники. На площади закружился настоящий водоворот ослепительных карет, лакеев в сияющих ливреях, гарцующих коней под золотыми, алыми, пурпурными чепраками, свит кардиналов, принцев, аристократов и посланников, всколыхнулось настоящее море шумных, суетящихся, торопливых зевак, пилигримов, плебеев.

Внезапно до плеча Агнессы дотронулся слуга в роскошной алой ливрее и властным тоном потребовал:

– Девица, ступай со мной!

– Куда это? – возмутилась Эльза, с силой хватая внучку за руку.

– Ты с ума сошла? – хором прошептали Эльзе две-три женщины низкого звания. – Разве ты не знаешь, кто это? Молчи, если не хочешь расстаться с жизнью!

– Я пойду с тобой, Агнесса, – решительно объявила Эльза.

– Нет, не пойдешь, – дерзко возразил ливрейный слуга. – Мне велено привести только девицу, и никого больше.

– Это служитель папского племянника, – прошептал Эльзе на ухо чей-то голос. – Скажешь еще хоть слово – и тебе вырвут язык!

И тотчас же несколько дюжих простолюдинок подхватили Эльзу и буквально отнесли в задние ряды.

Агнесса оглянулась и улыбнулась ей доверчивой, невинной улыбкой, а потом двинулась вслед за слугой к самому роскошному экипажу и скрылась из глаз.

Эльза почти обезумела от страха и бессильной ярости, но тут кто-то зашептал ей в самое ухо чуть слышно, но убедительно. Это был тот же самый человек в белом балахоне, что шел за ними с самого утра.

– Тихо, молчи и не оборачивайся, но слушай внимательно, что я тебе скажу, – произнес он. – За твоей внучкой следят люди, которые спасут ее. Ступай восвояси. Дождись вечерни, а потом приходи к воротам Сан-Себастьяно; сделай, как я сказал, и все будет хорошо.

Обернувшись, Эльза никого не увидела, но заметила вдалеке белую фигуру, тотчас же смешавшуюся с толпой.

Она вернулась в свой странноприимный дом, потрясенная и безутешная, и первой, кто встретил ее там, оказалась старуха Мона.

– Доброе утро, сестрица! – поздоровалась она. – Знаешь ли, а ведь меня послали сюда со странным поручением. Ты с внучкой так полюбилась принцессе, что она настояла, чтобы я привезла вас к ней на виллу. Я всю церковь обыскала утром, но так вас и не нашла. Куда же вы запропали?

– Мы были там, на службе, – в смущении проговорила Эльза, не решаясь упомянуть о том, что произошло с ними на самом деле.

– Хорошо, а где же твоя малютка? Собирай ее: кони ждут. До виллы надо еще добраться, она довольно далеко от города.

– Увы! – отвечала Эльза. – Я не знаю, где она.

– Пресвятая Дева! Как же так? – потрясенно спросила Мона.

Эльза, движимая потребностью открыться кому-то и так облегчить душу, села на ступени церкви и, ничего не утаивая, поведала все сострадательной Моне.

– Подумать только! – поразилась старая служанка. – Конечно, в наши дни ничему не приходится удивляться, никто, отходя ко сну, не знает, что случится наутро, но это уже уму непостижимо!

– Как ты думаешь, – спросила Эльза, – могу я надеяться, что этот странный человек сдержит свое обещание и спасет ее?

– Нам только и остается, что уповать на это, – отвечала Мона.

– Если бы ты тоже могла прийти вечером к воротам Сан-Себастьяно и отвезти нас к своей госпоже! – вздохнула Эльза.

– Что ж, я подожду, ведь моя госпожа привязалась к твоей малютке, а с сегодняшнего утра только о ней и говорит. и все после визита монаха-капуцина, тот пришел к ней и долго беседовал с нею с глазу на глаз, а когда он удалился, я нашла госпожу чуть не в обмороке, и она принялась настаивать, чтобы я немедленно привезла малютку к ней, и мне потребовалось немало времени, чтобы убедить ее, что малютку можно доставить к ней и после службы. Сколько сил я потратила, разыскивая вас в толпе!

Тут старухи отвлеклись от печальных тем и углубились в приятные сердцу сплетни, сидя на старых, поросших мхом и травой ступенях и глядя в раскинувшееся над пожелтевшими от лишайника крышами голубое весеннее небо, где взмывали в вышину и кружились в нежном, теплом солнечном свете стаи голубей. Такая чудная погода навевала мысли только о солнце, тепле и цветах, и Эльза, сколь ни опечалено было ее сердце, сколь ни терзали ее мрачные предчувствия, невольно ощутила ее благотворное влияние. Рим, столь роковым образом лишивший ее покоя, все же обладал сильнейшими чарами, способными утешать и убаюкивать любого, в том числе и ее. Существует ли горе или тревога, которой под силу противиться волшебству солнечного и ясного весеннего римского дня?

Глава 29

Ночная скачка

Вилла принцессы Полины принадлежала к числу тех идиллических, безмятежных, поистине райских мест, которых много можно найти в уединенных, пленительных окрестностях Рима. Они столь прекрасны, столь нетронуты, столь тихи, эти виллы! Природа там пребывает в столь совершенной гармонии с искусством, что созерцателю они представляются скорее не делом рук человеческих, а некоей частицей Аркадии, чудесным образом сохранившейся в неприкосновенности до наших дней. Там посетителя встречают причудливые террасы, затененные подстриженным остролистом, под ветвями которого даже в самые знойные полдни царят сумерки; там взору созерцателя открываются длинные дорожки, проложенные сквозь заросли, где среди обломков мраморных статуй, за столетия позеленевших от мха, цветут фиолетовые облака цикламенов и мирт с его блестящими листьями и бледно-голубыми звездочками соцветий-созвездий, выделяющихся в густой тени. Повсюду слышится голос воды, вечно лепечущей, вечно убаюкивающей, наученной искусством стекать по множеству затейливых каскадов, то стремительно несясь вниз по мраморным ступеням, скользким от зеленой