удар и что она постоянно подвергается незримой опасности, ведь будет довольно малейшего повода, чтобы навлечь на нее немилость завистливых и гневных Борджиа, которая уже погубила большинство ее родственников. В жизни у нее не осталось иного утешения, кроме религии, к таинствам и обрядам которой она была привязана всем сердцем, одиноким и истерзанным; но даже ее веру омрачало знание о темной стороне церкви, на которую она не могла закрывать глаза. Ее собственное семейство было слишком приближено к Святому престолу, чтобы не замечать низкие интриги, посредством которых священный и возвышенный сан главы христианской церкви покупали и продавали, словно рыночный товар. Гордыня, разврат и жестокость тех, кто правил в Риме от имени Христа, внезапно вспомнились ей, являя разительный контраст с безыскусной, простодушной верой крестьянки, с которой она только что рассталась. Духовные наставники столь основательно приучили ее не рассуждать, не полагаться на собственный разум и не подвергать сомнению суждения старших, что она даже не осмеливалась задумываться о фактах столь очевидных и столь возмутительных: она, скорее, содрогалась при виде того, что не могло укрыться от ее взора, и при мысли о том, что не могло ее не встревожить, и лишь боялась, что это знание может стоить ей спасения души, и ехала домой в паланкине, трепеща и молясь, словно испуганное дитя.

– Моей госпоже дурно? – с беспокойством осведомилась старая служанка.

– Нет, Мона, нет, я стражду душой.

– А что угнетает мою госпожу?

– Ах, Мона, то же, что и всегда. Завтра Вербное воскресенье, и мне предстоит узреть в святых местах убийц и разорителей моих близких. Ах, Мона, что же делать христианам, если святыни сейчас в руках подобных злодеев? Каким утешением для меня было омыть ноги этих бедных, незнатных паломниц, которые прошли тем же путем, что и в древности святые, но что я почувствовала, когда это бедное дитя заговорило об аудиенции у папы!

– Да, – согласилась Мона, – это все равно что послать овечку за духовным наставлением к волку.

– Ах, какой же искренней, простодушной веры исполнено это бедное дитя! Разве глава Христианской церкви не должен быть таким, каким она его видит? Ах, в старину, когда Римская церковь была неимущей и преследуемой, папы и вправду были для верующих любящими отцами, а не надменными властителями.

– Дорогая моя госпожа, – вмешалась служанка, – молю вас, вспомните: и у стен есть уши. В любой миг нас без разговоров могут выгнать на улицу, чтобы освободить ваш дом для кого-нибудь из присных Борджиа.

– Что ж, Мона, – не без запальчивости откликнулась дама, – я уверена, что распускала язык не больше тебя.

– Матерь Божья! Воистину все так, но в чужих устах самые невинные слова кажутся опаснее. Она и вправду хорошенькая, как вы сказали, а вот ее бабушке палец в рот не клади. Она римлянка и жила здесь в молодости. Она сказала, что малютка родилась где-то поблизости, но больше я ничего у нее не выведала: она упрямо молчала, и хоть клещами из нее что-нибудь вытащи.

– Мона, я завтра останусь дома, а ты сходи в странноприимный дом, найди девицу и ее бабушку и привези их ко мне. Я объясню малютке, как себя вести.

– Будьте уверены, – проговорила Мона, – ее бабушка знает, что на самом деле творится в Риме, не хуже нас с вами, не зря же она научилась держать язык за зубами.

– Так или иначе, привези ее ко мне, мне очень любопытно было бы с нею поговорить.

– Все сделаю, как прикажете, – отвечала Мона.

Глава 28

Вербное воскресенье

На следующее утро после прихода в Рим Агнессу пробудили ото сна торжественные, глубокие раскаты колокола, от которых, казалось, трепетал самый воздух и которые чередовались с протяжными, печальными звуками песнопений. Спала она крепко, утомленная долгим путешествием и убаюканная тем ощущением тишины и безмятежности, что нередко охватывает нас, когда после долгих, тягостных трудов мы наконец достигаем желанной цели. Она пришла в Рим, и была принята с распростертыми объятиями в обители святых, и стала свидетельницей того, как даже люди высочайшего происхождения, уподобляясь простотой и смирением Христу, служат бедным. Разумеется, она попала в дом Божий и приблизилась к вратам небесным, а колокольный звон и напевы гимнов, проникавшие в ее сны, естественным образом представлялись ей игрою ангелов на арфах и далеким эхом вечных славословий, провозглашаемых хорами блаженных. Она поднялась с постели и оделась, трепеща от радости. Она преисполнилась надежды, что каким-то удивительным образом это многообещающее начало завершится полным осуществлением всех ее желаний и что все ее молитвы будут услышаны.

– Что ж, дитя, – сказала старуха Эльза, – ты, кажется, неплохо выспалась: вид у тебя свежий, ни дать ни взять маргаритка.

– Самый воздух этого святого места вселяет в меня силы, – с восторгом отвечала Агнесса.

– Не то со мной, – пожаловалась Эльза. – У меня до сих пор кости ломит от всех этих хождений, но, думаю, нам ничего не остается, кроме как обойти все эти святыни и там побывать, и сям, и на те холмы взобраться, и на эти, и на всех богослужениях побывать. А уж не я ли такого вдоволь нагляделась, пока жила здесь.

– Дорогая бабушка, если вы устали, то почему бы вам не отдохнуть? Я и одна могу выйти в город. Со мной не случится ничего плохого. Я могу присоединиться к любым паломникам, которые пойдут к тем святым местам, где мне хотелось бы поклониться.

– Еще чего выдумала! – воскликнула Эльза. – Уж о Риме-то я знаю побольше тебя, и не за что не пущу тебя одну, и не отлучусь от тебя ни на минуту; так что, если непременно хочешь идти к святыням, я пойду с тобой, и, возможно, это послужит к моему душевному здравию.

– По крайней мере, мне так кажется, – добавила она, глубокомысленно помолчав.

– А какой чудесный прием оказали нам вчера вечером! – восхитилась Агнесса. – Знатная госпожа была так добра ко мне!

– Да уж, с этим не поспоришь, – согласилась Эльза, кивая головой. – Но в самой своей доброте знать неискренна, не забывай. Аристократы оказывают нам благодеяния не из любви, но потому, что чают войти в Царствие Небесное, омывая нам ноги и уделяя малую толику от своего богатства.

– Ах, бабушка! Как ты можешь так говорить? – возразила Агнесса. – Если кто и говорил с нами ласково, если кто и обращался с нами, как с равными, то это та самая знатная госпожа.

– Да, а потом она укатила в своей роскошной карете, весьма довольная собой, а тебе оставила в подарок пару чулок да башмаков, – это тебе-то, а ведь ты могла