Через два года после трагической Белевской битвы 1437 г. – в июле 1439 г. – Улуг-Мухаммед оказался под стенами Москвы. Великий князь покинул город, оставив руководить его обороной московского наместника Юрия Патрикеевича. Взять столицу татарам не удалось, но сильно пострадали окрестности города: «Царь же пришед под Москву и стоявъ 10 дней и поиде прочъ, граду не успевъ ничто же, а зла много учини земли Русскои, и идучи назад досталъ Коломны пожег и людеи множество плени, а иных изсеклъ» [ПСРЛ, т. XXV: 260; т. XXVI: 193].

Коренным образом изменило политическую ситуацию на Руси поражение Василия II у стен суздальского Спасо-Ефимьевского монастыря 7 июля 1445 г. Захват татарами в плен великого князя был исключительным событием, таких примеров еще не встречалось в русской истории. После приезда из Орды татарина Ачисана с нательными крестами великого князя в русском обществе возникли панические настроения, навис страх иноземного ига: «…и бысть плачь великъ и рыдание много, не токмо великим княгинямъ, но и всему христьяанству» [ПСРЛ, т. XXV: 263].

Через неделю после того как русские полки были разбиты татарами в Суздальской земле, в Москве вспыхнул большой пожар. Отягчающим обстоятельством было то, что в городе скопилось много пришлых людей, опасавшихся татарского нашествия и надеющихся скрыться со своим имуществом за стенами Кремля: «от многых бо градовъ множество людеи бяху тогда въ осаде» [ПСРЛ, т. XXV: 263], «казны же многи выгореша, безчисленое товара, отъ многихъ бо градов снесено, понеже бо въ осаде город бяше» [ПСРЛ, т. XX: 258]. Многочисленность жертв предопределило и осадное положение города: «…а людей много множество сгоре, священноинокъ, и священникъ, и иноковъ, и инокинъ, и мужей, и женъ, и детей, по неже бо отвсюду огнь бе, а извне Татаръ бояхуся и воротъ городскихъ всехъ не смеша отворити…» [ПСРЛ, т. XX: 258; т. XXVI: 198].

В атмосфере безвластия простые жители города были вынуждены взять управление в свои руки: «…могущеи бо бежати оставши град бежати хотяху, чернь же совокупившеся начаша врата градная прежде делати, а хотящих из града бежати начаша имати, и бити, и ковати, и тако уставися волнение, но вси общи начаша град крепити, а себе пристрои домовнои готовити» [ПСРЛ, т. XXV: 263; т. XXVI: 198].

В советской историографии события в Москве 14 июля 1445 г. было принято рассматривать как городское восстание «черни» [Сахаров 1959: 215; Черепнин 1960: 779–784; 1986: 22; Борисов 2003: 78]. На основании летописной характеристики беглецов – «могущеи» – исследователи делали вывод об уходе из города именно феодалов. Дальнейшая расправа с ними воспринималась как борьба с классовым врагом. В конце XX в. в работах петербургских исследователей наметился отход от признания классового характера выступления горожан в Москве. Так, Ю. Г. Алексеев справедливо подчеркивал, что в действиях простых горожан значительную роль должны были играть не только классовые мотивы: «Московские горожане, “чернь”, стали мужественно и организованно укреплять столицу. Они расправлялись с трусами и паникерами…» [Алексеев 1991: 30]. По мнению Ю. В. Кривошеева и И. Б. Михайловой, действия москвичей не носили антифеодального характера, они свидетельствовали о сплочении городской общины в экстремальных обстоятельствах борьбы со стихией и ожидании набега ордынцев [Кривошеев 2003: 375–376; Михайлова 2004: 6]. Эти взгляды оказались близки к оценке московских волнений 14 июля 1445 г. Г. В. Вернадским: «Тогда как простые москвичи и до, и после этого события не играли активной роли в борьбе между Василием II и его двоюродными братьями, сейчас они первыми объединились против татарской угрозы. Очевидно, что с точки зрения их интересов не было большой разницы между тем или другим русским князем, а вот опасность порабощения иноземным захватчиком остро ощущалась всеми ими и служила стимулом для временного возрождения вечевой традиции» [Вернадский 1997: 324].

Сопротивление стихии проходило на фоне всеобщей тревоги и при отсутствии координирующего действия верховной княжеской власти: «…а граждане в велице тузе и волнении бяху». Массовое бегство из Москвы могло быть вызвано тем, что жители после пожара перестали видеть в городе надежную защиту на случай татарского набега: «…а тут в граде бояхуся татар жити, а князь великий в полону у татар, открепитися им не оком» [ПСРЛ, т. XX: 258].

По всей видимости, именно в предупреждение ситуации безвластия в столице Иваном Калитой задумывалось совместное владение Москвой всем княжеским родом. Но к 1445 г. система «третного» управления городом подверглась существенным изменениям, в ходе княжеских усобиц она значительно утратила прежнюю функцию соправительства. Это напрямую зависело как от усилившегося дробления долей, так и от политического роста удельных центров, где предпочитали жить и править князья из династии Даниловичей. К июлю 1445 г. отношения великого князя с Дмитрием Шемякой были враждебными. Хотя Шемяка унаследовал от отца управление в третях Москвы, пребывать в городе и выполнять поручения великого князя он не мог. В 1440 г. умер младший брат Шемяки Дмитрий Красный, который также мог оказать Василию II помощь в управлении столицей. Михаил Андреевич Верейский был захвачен в плен вместе с великим князем. Раненый Иван Можайский и Василий Серпуховской вряд ли могли быть в Москве после бегства с поля боя из Суздальской земли. Верховная власть в городе должна была снова сосредоточиться в руках московского великокняжеского наместника Юрия Патрикеевича, занимавшего эту должность в данное время [Зимин 1974: 277]. Однако летописи не сохранили каких-либо известий о действиях Юрия Патрикеевича, которые он предпринимал для стабилизации ситуации в городе.

Вероятно, в роли представителей власти пришлось выступить княгиням – матери великого князя Софьи Витовтовне и жене Марии Ярославовне. Большинство летописей содержат свидетельства об их бегстве в Ростов: «И яко же погоревшу граду и княгини великая Софья и великая Марья и з детми и з бояры своими идоша къ граду Ростову, а граждане в велице тузе и волнении бяху, могущеи бо бежати оставиши град…» [ПСРЛ, т. VI: 106; т. XXV: 263; т. XVIII: 195; т. XXVI: 198].

Исключение составляет лишь Львовская летопись, в которой содержится рассказ о том, как сход «черни» предупредил выезд княгинь: «Чернь же худые люди шедшее биша челом великой княине Софьи и Марии и прочимъ, сидети имъ съ ними, или камо хотять и те бежати» [ПСРЛ, т. XX: 258]. Обращаясь к этому тексту, Л. В. Черепнин отмечал: «Этот вопрос в изложении летописца звучит скорее как требование оставаться в Москве» [Черепнин 1960: 784]. Княгини передумали ехать. Видимо, московское общество не могло отпустить княгинь, единственных носительниц власти. Озвученные от их лица требования («а бежащихъ хотящих повелеша имъ възвращити») были очень востребованны населением, они послужили началом урегулирования ситуации в городе.

А. А. Зимин и Н. С. Борисов склонялись к тому, что княгини с