Должно быть, из-за всего этого Славка и не стал особо долго размышлять над тем, как бы половчее ему добыть хилого пацана. Он с ходу вломился в низенькую дверцу, врезанную в просторные ворота конюшни, и прямо с порога, всматриваясь в безжизненную, пропахшую навозом и хранящую полуночный сумрак пустоту, бодро заорал:

— Женька, па-адъем! А ну-ка вылезай!.. Ты где тут притырился, Женьк?!

Однако никто не отозвался на его крик. Только по-мышиному шурудившие в соломе, выклевывающие из густых колосьев остатние зерна шустрые воробьи с пронзительным писком всполошенным облачком потянулись вдаль и вверх, словно истаивая по пути и улетучиваясь из-под застрехи, через блеклые и узкие окошки в стенах и сквозь щели в камышовой кровле. Впрочем, те пичуги, которые оказались, видать, посмекалистее, никуда не улетели, а расселись в безопасности, на высоко белеющих стропилах, старательно выковыривая из растрепанных перьев набившиеся под крылья колкие остья, возбужденно чивикая и хорохорясь.

Славке отчего-то сделалось не по себе. Он немного помялся возле дверей, вроде бы для того, чтобы свыкнуться с окружающей сумеречностью, а затем настороженно двинулся по широкому проходу в притихшую глубь конюшни, загодя нацеливаясь на самый отдаленный и глухой ее закуток, где стояла раньше дощатая выгородка шорницкой — этакий тесноватый, наполовину разваленный теперь тамбурок, — в котором, по Славкиному соображению, вернее всего было бы нынче притаиться злополучному Женьке…

С первого же дня, отправляясь по утрам в поле, ребята никого не оставляли на хозяйстве во временном своем пристанище — ни дежурных уборщиков, ни караульных. Дежурить никто не хотел, а стеречь было нечего, потому что никакого пускай даже мало-мальски соблазнительного для сельского жителя барахла неосмотрительная детдомовская голытьба приволочь с собою не догадалась. Ну, разве что лишь кухонную утварь, которую, правда, девчонки всякий раз притаскивали, а потом опять уносили в хату подслеповатой бабушки.

Устраиваясь на ночлег, ребятня кое-как прикрывала солому заскорузлыми, до рогожной жесткости выдубленными старыми мешками, от которых по-хлебному вкусно пахло сухим комбикормом, а сверху наваливала на себя все, что попадалось под руку, — пожертвованные местными сердобольными бабками рваненькие какие-то домотканые ряднушки, пестрые холщовые половички и превшее тут же, в конюшне, бог знает с каких пор раскиданное по разным углам и потерявшее всяческий вид, резко отдающее потом и конской мочой, давным-давно ни на что уже не пригодное шмутье.

Иногда случалось, конечно, что какая-нибудь совсем заморенная работой девчушка либо отощавший пацан слегка прихварывали. И тогда день-деньской лежали они здесь в одиночестве или болтались без дела по сумеречной этой казарме, шугали нахальных воробьев. Бывало, что и тетя Фрося, не вытерпев наконец полного пренебрежения неприкаянных огольцов к соблюдению чистоты, к поддержанию жилого уюта, пораньше выгоняла ребят во двор, а сама оставалась на часок, чтобы навести в этом запущенном их логове хоть какой-то порядок: поворошить притоптанную солому, вытряхнуть да проветрить затхлое барахлишко…

Однако чаще всего конюшня пустовала А Славке Комову за все это время так и вовсе не подвернулось счастливой возможности поотираться тут в одиночку без какой-либо заботы хотя бы денек. Просто понежиться бы, зарывшись в теплую солому, поспать. Порой ему думалось, что большей удачи для него теперь уже и быть не могло бы…

Потому, наверное, сегодня, еще полчаса назад, когда он уходил вместе с ребятами в поле, Славке бы и в голову не взбрело, что это обжитое и знакомое до последней изглоданной колхозными одрами жердины, до каждой отполированной лошадиными боками и принявшей благородный ореховый блеск или облепленной затвердевшими наростами зеленоватого навоза трухлявой доски, — это столь желанное совсем недавно прибежище может показаться ему таким отчужденным и даже пугающе незнакомым, как сейчас: без всегдашней мальчишеской кутерьмы, заполошного девчоночьего визга и незлобивого, окорачивающего тети Фросиного покрикивания…

Славка почти бесшумно, на цыпочках, боком протиснулся в бывшую шорницкую. Здесь оказалось еще темнее, чем в самой конюшне. Он опять постоял, невольно косясь на возвышавшуюся в отдалении, около дыроватой стенки, бесформенную груду какого-то хлама, а затем, понизив голое, на всякий случай окликнул еще раз:

— Эй, Женька!.. Где ты тут, а, Женьк?! Слышь?..

И снова никто ему не ответил.

Славка уже собрался уходить и повернулся, нащупывая босой ногой, куда бы половчее ступить, чтобы не наколоться ненароком на острую щепку либо гвоздь, как вдруг уловил краешком глаза какое-то медленное и — как показалось ему — трудное шевеление посередке этого хлама, услыхал скрипучий шорох соломы и слабо, по-воробьиному пискляво прозвучавший свистящий всхлип.

— Это ты, Женька?.. Чего это с тобой?.. — Славка внезапно как будто охрип, в горле у него запершило, он откашлялся и весь подобрался в ожидании ответа. — Ну, давай вылазь… Ты чего там, а?..

Но безответное это шевеление посреди груды хлама все продолжалось и продолжалось. И лишь тогда Славка догадался, что забившийся внутрь этой кучи пацан никак не может теперь из-под нее выкарабкаться.

«А если он там помрет? — с мгновенной оторопью подумал Славка. — Или уже помирает?..»

Он напрочь позабыл о том, что намеревался со злости, обнаружив Женьку, без всякого снисхождения накостылять ему по шее, и о минутной оторопи своей тут же позабыл — таким ошеломляюще непостижимым было упорное это, молчаливое движение, безнадежное и судорожное подергивание.

— Да ты потерпи немножко, Женьк… Я сейчас!.. — не заботясь больше о том, что и в самом деле рискует напороться на гвоздь, Славка налег плечом на податливо рухнувшие остатки ветхой перегородки, отчего в закутке всклубилась пыль, но все-таки сделалось вроде бы посветлее, и низко наклонился над шебуршащимся у ног грязным тряпьем. — Ну, где же ты тут? Ведь совсем задохнешься, дурак!..

Долго не раздумывая, Славка принялся торопливо хватать и отшвыривать в сторону обрывки прелой мешковины, куски плетеных рогож, что-то стеганое, обросшее по краям серыми клочьями ваты, покуда не разгреб широкую нору, из которой на него пахнуло влажным теплом.

Сначала он натолкнулся на горячую Женькину руку, потянул за нее, чтобы помочь парнишке встать и стряхнуть с себя остальное наваленное барахло. Однако Женька почему-то не поднялся, а его рука, несмотря на исходивший от нее жар, вдруг представилась Славке какой-то слишком вялой и пугающе неживой. Он поспешно выпустил ее, исхитрился приподнять Женьку под мышки и, напрягаясь, поволок его из гнилостно-влажной этой ямины на свет божий.

Только оттащив Женьку чуть ли не к противоположной стене конюшни, под заколоченное крест-накрест планками окошко, он осторожно уложил совсем обмякшего огольца на соломенную подстилку и уже внимательнее посмотрел в его бледное, с выпирающим синевато-прозрачным носом, заостренными скулами и спекшимися губами лицо.

И вот