заключалась в быстром продвижении к ЭВС, установив декабрь 1990 г. в качестве даты проведения МПК и беспокоясь о дальнейшем сближении. В своем письме канцлер призвал Совет дать «четкий политический сигнал» о том, что ЕС также будет «решительно продвигаться по пути к политическому союзу»[799]. Но в Страсбурге этому уточнению уделили мало внимания. Что Коль действительно получил от саммита – в обмен на подписание соглашения об ускорении ЭВС на французских условиях, – так это декларацию ЕС в пользу единства Германии. Формальной сделки не было, но, очевидно, существовала неявная связь. Однако это была не та сделка, на которую изначально надеялся Коль: скорейшее создание ЭВС за продвижение к европейскому политическому союзу[800].

Так что Миттеран мог считать Страсбургский саммит настоящим успехом. Он достиг своей главной цели – дать старт амбициозной программе экономической интеграции Сообщества. В заключительной декларации было изложено согласие членов Сообщества созвать специальную межправительственную конференцию по запуску ЭВС на заседании Совета в Риме в декабре 1990 г. Далее в ней утверждалось, что «в это время глубоких и быстрых перемен» ЕС должен работать якорем для удержания «будущего европейского равновесия». Короче говоря, «создание Европейского союза позволит в дальнейшем развивать целый ряд эффективных и гармоничных отношений с другими странами Европы»[801].

Прекрасные слова, конечно, но на самом деле они были просто прикрытием трещин. Франция получила заверения в приверженности Бонна Европе и единой валюте. Колю был дан «зеленый свет» для продолжения объединения Германии, что предоставило ему новые рычаги влияния на Миттерана. И теперь, когда он полностью принял принцип валютного союза, он намеревался заставить Миттерана заплатить за это определенную цену: признать независимость европейского центрального банка (по модели Бундесбанка) и политический союз с сильными федералистскими характеристиками.

Для Коля его действия в Страсбурге определялись политикой. Объясняя свои резоны госсекретарю Джеймсу Бейкеру, он сказал, что «счастлив даровать Франции славу Страсбурга», но без него, добавил он c усмешкой, «этого бы не произошло». Он принял это решение «вопреки интересам Германии»: даже президент Бундесбанка был против. Но, сказал Коль, это было «политически важно, поскольку Германия нуждается в друзьях. В Европе не должно быть недоверия к нам». Конечно, добавил он с улыбкой, Федеративная Республика и так является «экономикой номер один в Европе», и если в нее войдут еще 17 миллионов немцев, «это, конечно, для кое-кого станет кошмаром». Будучи истинным европеистом, если не сказать федералистом, он на протяжении многих лет заявлял о «необходимости дальнейшего европейского сотрудничества», и сейчас нет ничего важнее «как можно прочнее закрепить ФРГ в Сообществе»[802].

Со своей стороны, Миттеран прекрасно осознавал, что, несмотря на устроенный им заговор в Страсбурге, возможности Франции были ограничены. Его цель состояла в том, чтобы сделать ЭВС необратимой до того, как Германия сможет направить дебаты в свое собственное русло – или, что еще хуже, вообще решит выйти из всего процесса. Всю зиму он лелеял надежды каким-то образом замедлить движение Германии к объединению. Он признался Бейкеру 16 декабря: «Воссоединение Германии не должно продвигаться быстрее, чем ЕС»[803]. Он также хотел обуздать федералистский проект Коля по политическому союзу. Аспекты безопасности, заложенные в этом проекте, были для него анафемой, поскольку ставили под угрозу положение Франции как единственной континентальной ядерной державы. И, следуя французской традиции, концепция ЕС Миттерана была, по существу, межгосударственной, а не наднациональной. Для него более тесный политический союз означал наделение большой властью Совета – другими словами, глав правительств[804].

Коль пытался снять опасения Миттерана в беседах на пляже в Лаче в январе 1990 г. Понимая, что он должен был сделать это и публично, он изо всех сил старался продемонстрировать свою верность двусторонним связям и европейской идее, выступая 17 января в Париже во Французском институте международных отношений. «Федеративная Республика Германия не колеблясь выступает за выполнение своих европейских обязательств, потому что для нас, немцев, особенно значимо сказать: Европа – это наша судьба!» Чтобы прояснить, что это был вопрос выбора, а не простого детерминизма, он провозгласил, что ФРГ «сегодня неразрывно слита со свободной и демократической Европой» и что никакого намерения возвращаться к национализму XIX в. нет. «”Немецкий вызов” на самом деле был европейским вызовом», которому европейцы должны были противостоять сообща «дальновидно и упорно»[805].

Миттеран, однако, не успокоился. Зная, что канцлер будет говорить о воссоединении и федеративной Европе, он намеренно бойкотировал мероприятие в Париже и даже отказался встретиться с ним. Как сказал Миттеран Тэтчер три дня спустя, «это был первый раз за многие годы, когда они не встречались по такому случаю». Выпустив пар, он сказал, что «внезапная перспектива объединения» «вызвала своего рода психический шок» у немецкого народа, превратив их «снова в “плохих” немцев, которыми они привыкли быть раньше». Они вели себя, по его словам, «с определенной жестокостью и концентрировались на воссоединении, исключая все остальное. В таком настроении было трудно поддерживать с ними хорошие отношения». Хотя, по словам личного секретаря Тэтчер, Миттеран был «очень приветлив и вежлив», он не стеснялся в выражениях: «Нельзя было позволить немцам вот так швырять свой вес куда попало»[806].

Миттеран был еще более раздражен другой речью 17 января, в данном случае речью Жака Делора в Европейском парламенте в Страсбурге. Представляя «Программу Комиссии на 1990 год», Делор предложил, чтобы ЭВС сопровождалась «институциональным укреплением». Этой закодированной фразой он возобновил дискуссию о политической Европе. Подняв острый вопрос о том, что делать с Восточной Германией, Делор напомнил депутатам Европарламента, что Римский договор уже давно обязал ЕС поддержать неизбежное объединение Германии. «Я хотел бы четко повторить здесь сегодня, что для Восточной Германии есть место в Сообществе, если она того пожелает, при условии, что, как совершенно ясно дал понять Европейский совет в Страсбурге, немецкая нация восстановит свое единство путем свободного самоопределения, мирным и демократическим путем, в соответствии с принципами Хельсинкского заключительного акта в контексте диалога между Востоком и Западом и с прицелом на европейскую интеграцию. Но форму, которую это примет, я повторяю, решать самим немцам». Делор указал, что таким образом Восточная Германия будет рассматриваться как «особый случай» и не сможет создать прецедент для того, как обращаться с остальной Восточной Европой. Концепция ГДР как Sonderfall или «исключения» была очень по душе Бонну[807].

В обоих этих отношениях – европейского политического союза и ГДР – речь Делора от 17 января помогла Колю. Но взгляд председателя Комиссии на политический союз пришелся канцлеру не совсем по вкусу. Ключевым в нем была идея усиления роли самой Европейской комиссии, в то время как Коль особенно хотел укрепить власть и авторитет Европейского парламента посредством прямых выборов, чтобы обеспечить демократическую легитимность.

Несмотря на эти различия в подходах, политический союз прочно