Шрифт:
Закладка:
Образованное русское общество в очередной раз было отстранено от участия в перемене судьбы своей собственной страны, что не могло не усилить и без того немалое его отчуждение от власти, трагически сказавшееся в финале царствования Александра ii.
Справедливости ради надо заметить, что свой вклад в такой поворот событий внесли и сами либералы, убежденные, что в России государству как движителю прогресса альтернативы нет, а дворянство только осложняет дело борьбой за свои корыстные интересы.
Но и власть поступила недальновидно. Отказываясь от сотрудничества с либералами разных мастей, она усиливала революционный и консервативный лагери, влияние которых на судьбы страны могло быть (а в итоге и стало: первого – до 1881 г., второго – после) весьма опасным.
В феврале 1858 г., в третью годовщину правления царя-реформатора, неугомонный критик самодержавия, политический эмигрант Александр Герцен напечатал в «Колоколе» статью, где приветствовал Александра ii словами: «Ты победил, Галилеянин!» Таковы были, если верить благочестивой христианской легенде, предсмертные слова римского императора Юлиана. Император получил прозвище Отступник, ибо всю жизнь свою боролся с христианством (считал его провинциальной «галилейской» ересью) и восстановил язычество в качестве официальной религии империи. Восклицание стало крылатой фразой, выражающей сознание смирения перед истиной, признание себя побежденным.
«Имя Александра ii, – объяснялся в любви к императору Герцен, – отныне принадлежит истории… Начало освобождения крестьян сделано им, грядущие поколения этого не забудут! Но из этого не следует, чтоб он мог безнаказанно остановиться». Александр остановился.
Реформа и революция
Классики отечественной исторической науки С. М. Соловьев и В. О. Ключевский, описывая основные факторы российского исторического процесса, в качестве одного из важнейших выделяли «ход внешних событий». Действительно, изучая родную историю, трудно отделаться от мысли, что основные импульсы для своего развития мы получали и продолжаем получать извне. Достаточно вспомнить роль норманнов в процессе складывания древнерусского государства и ордынцев в образовании Московского государства, значение войны за балтийское побережье как движущей силы Петровских реформ и так далее вплоть до Горбачева и перестройки, вызванной в основном проигранной холодной войной. Как будто бы в огромном организме российской государственности отсутствует ген саморазвития, подменяемого постоянными «революциями сверху».
Реформы Александра ii не были исключением из этого правила. Необходимость преобразований понимали и его отец, и дядя, но на коренные перемены решился именно сын (и племянник), известие о рождении которого, кстати, Александр i получил после произнесения на открытии первого польского сейма в 1818 г. своей знаменитой «варшавской речи», обещавшей конституцию для России.
Решился только после страшной внешнеполитической катастрофы Крымской войны (1853–1856), показавшей вполне реальную угрозу потери Россией статуса великой европейской державы. Именно военное поражение и стало главной причиной взятого правительством курса на реформы. Как писал В. О. Ключевский, «хмурясь и робея, пережевывая одни и те же планы, из царствования в царствование отсрочивая вопрос малодушными попытками улучшения, не оправдывавшими громкого титула власти, довели дело к половине xix века до того, что его разрешение стало требованием стихийной необходимости, особенно когда Севастополь ударил по застоявшимся умам».
Впервые после нарвской «конфузии» 1700 г. Россия потерпела столь унизительное поражение. Она сдала противнику героически оборонявшийся Севастополь, потеряла часть Бессарабии, военно-морские базы и военный флот на Черном море. Война обнажила колоссальное отставание страны, многочисленные пороки и упущения в военной и прочих сферах жизни огромной крепостной империи. Как вскоре после восшествия на трон писал сам Александр, «первое дело – нужно освободить крестьян, потому что здесь узел всех зол».
В настроении русского общества за годы войны тоже произошли разительные перемены. Оно как бы приходило в себя, распрямлялось после «чугунного катка» предшествовавшего царствования. Характерен разговор двух великих русских историков – С. М. Соловьева и Т. Н. Грановского, встретившихся на панихиде по Николаю i в университетской церкви Св. Татьяны. В своих записках Соловьев вспоминает: «Первое мое слово ему было: «Умер!» Он отвечал: «Нет ничего удивительного, что он умер; удивительно то, как мы с вами живы». Живые заговорили, и приговор их был неутешителен. Даже такой апологет николаевского режима, как профессор Московского университета историк Михаил Погодин (один из столпов «официальной народности»), в 1856 г. в своих знаменитых «Историко-политических письмах» писал: «Прежняя система отжила свой век». Самообольщение насчет благодетельной особливости русского пути было развеяно. Даже Погодин вынужден был признать, что «нельзя жить в Европе и не участвовать в общем ее движении».
На втором месте среди причин Великих реформ, бесспорно, находится та, которую историки несколько поэтически окрестили как «призрак пугачевщины», то есть страх перед грядущим (в случае отказа от реформ) кровавым крестьянским восстанием. В марксистской литературе в духе теории классовой борьбы было принято трактовать канун реформ как «революционную ситуацию», только по причине отсутствия «субъективного» фактора – партии, способной повести массы за собой, – не завершившуюся революцией. Массовое крестьянское движение будто бы вырвало у колеблющегося самодержавия реформы. Уже в советское время наиболее трезвые (и смелые) историки, например П. А. Зайончковский, сомневались в том, что незначительный рост крестьянских волнений накануне отмены крепостного права имел решающее значение. В скобках заметим, что внушительные цифры выступлений получались только в результате жульнического приплюсовывания к собственно социальным столкновениям эксцессов, связанных с «трезвенническим движением», когда крестьяне, озверевшие от злоупотреблений винных откупщиков, безбожно вздувавших цены на водку, громили кабаки. Позднейшие исследования подтвердили правоту скептиков. Действительно, угроза крестьянской войны была скорее потенциальной, чем реальной. Тот же Погодин предупреждал, что «Мирабо для нас не страшен, но для нас страшен Емелька Пугачев… на сторону к Маццини не перешатнется никто, а Стенька Разин – лишь кликни клич». Один из главных деятелей Великих реформ Николай Милютин в своей записке Александру ii писал, что дальнейшее сохранение крепостного права и откладывание реформ в перспективе (лет через 10–15) могут привести к поголовному восстанию крестьян.
Это понимали наиболее дальновидные дворяне, и этим же царь пугал менее дальновидных. В своем выступлении перед представителями московского дворянства 30 марта 1856 г. император сказал: «Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния… Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого; мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели «снизу» (в записи А. И. Левшина, товарища министра внутренних дел).
В этой немногословной речи уже содержатся главные элементы конструкции крестьянской реформы: инициатива, исходящая от верховной власти; навязывание царской воли русскому дворянству, не слишком сочувствовавшему реформаторским планам; стремление опередить пугавшее всех «движение снизу» (то есть крестьянское восстание); наконец, взгляд на освобождение крестьян как на вектор исторического развития xix
