«таблички» (или плакетки), на одной из которых были изображены ангелы, поддерживающие закрытую императорскую корону, и надпись «Приди, возлюбленная, и будешь коронована» (лат. Veni amica coronaberis). Эта строка была заимствована из старинной мистерии «Коронация Девы Марии», которая ежегодно разыгрывалась перед жителями Лондона наряду с другими литургическими драмами, посвященными празднику Тела Христова. Новизна заключалась в том, что Леланд и Юдолл, основательно переработав сюжет литургической драмы XV века, провели параллель между Анной и греческой богиней Астреей – «Девой справедливости», с которой связан образ Девы Марии, принятый в Мариологии[93]. Возвращение Астреи на землю, как это было предсказано в четвертой эклоге Вергилия и в «Метаморфозах» Овидия, символизировало скорое рождение ребенка, которому суждено было стать провозвестником нового золотого века22.

Три новые постановки на основе классических сюжетов могли бы внести разнообразие в увеселительную программу, однако в конечном счете они мало отличались от традиционных. Первая, наиболее эффектная, в организации которой участвовали ганзейские купцы, была разыграна на углу улицы Грейсчерч-стрит и представляла собой сцену на горе Парнас с источником Геликон в центре. Из источника, который, в сущности, представлял собой фонтан из белого мрамора, с полудня до сумерек лилось вино. Горожане, к своему великому удовольствию, могли угощаться им бесплатно. По обеим сторонам сцены были возведены высокие колонны, увенчанные гербами и имперской короной. Аполлон с лирой в руках восседал на вершине горы в беседке, увитой зеленью, а над ним возвышалась фигурка белого сокола23. Вокруг Аполлона девять муз играли сладкозвучную музыку и декламировали стихи, написанные золотыми буквами, во славу новой королевы. Лейтмотив был все тот же – воспевание Анны как будущей матери наследника. Тот факт, что она уже была на шестом месяце беременности, мог служить надежной гарантией уверенности граждан в будущем страны, при условии, конечно, что она родит сына. В обращении каждой из муз к Анне прояснялся смысл их напутственных стихов24. По словам Эдварда Холла, художественное оформление этой постановки было «дорогостоящей» затеей и выполнялось по эскизам немецкого живописца Ганса Гольбейна, уже приобретшего известность благодаря портретам ганзейских купцов25.

Другие сценические действа, также вдохновленные классическими сюжетами, были представлены в квартале Корнхилл и в западной части района Чипсайд. В одном из них Леланд и Юдолл обратились к образам дочерей Зевса – Аглае (воплощавшей красоту), Талии (символизировавшей изобилие) и Эвфросине (олицетворявшей веселье). Почитавшиеся в древнегреческой мифологии как «три хариты», на этот раз они исполняли роли «Радостного ликования», «Непоколебимого благородства» и «Непреходящего процветания». Сидя на позолоченном троне за фонтаном, который символизировал «источник благодати» и был наполнен вином, они клялись наделить Анну теми качествами и талантами, которыми обладали сами26.

В Чипсайде взору Анны предстала живая картина, которая, по словам Холла, была «наполнена музыкой и пением» и раскрывала тему «Суда Париса», первого в истории конкурса красоты. По сценарию, который написал Юдолл, Парис по приказу Юпитера должен разрешить спор трех богинь: Юноны, Минервы и Венеры, каждая из которых желает называться самой прекрасной. Стараясь быть честным, Парис приходит к выводу, что Венера – самая достойная из них и заслуживает получить приз – золотое яблоко, однако здесь сюжет принимает неожиданный оборот: Парис внезапно видит Анну и, обращаясь к ней, говорит, что она, как и другие, отличается «несравненным умом, богатством и красотой», но к тому же обладает «бесценным достоинством», которое состоит в ее плодовитости27. Посему ей уготована поистине великая награда, о чем говорят слова рассказчика-ребенка:

Имперский венец Вашу голову ждет,

Пусть радость, и честь, и бессмертную славу он Вам принесет.

Когда процессия покинула лондонский Сити, ее участников ожидала заключительная постановка, одна из тех, в которых воспроизводились традиционные сюжеты живых картин. У городского фонтана на улице Флит-стрит актерская труппа разыграла преставление по сценарию, который впервые был использован в 1337 году во время коронации Ричарда II. Мастера-каменщики превратили площадку в небесный замок с четырьмя башенками. В каждой из башен находился актер, который изображал одну из четырех главных добродетелей (благоразумие, справедливость, мужество и умеренность). Эта картина имела символическое значение: с такой королевой, как Анна, Лондон – и, разумеется, вся Англия – уподобятся Новому Иерусалиму или раю небесному на земле28.

Когда жители Лондона начали расходиться по домам, им было о чем поговорить. Не все прошло так, как было задумано. Кто-то из зрителей не смог удержаться от смеха при виде украшений в виде вензелей с начальными буквами имен Генриха и Анны (англ. HA) и в насмешку выкрикивал «ха-ха!» вслед проезжавшей Анне. Другие отказывались кричать «Боже, храни королеву!» и снимать головные уборы в знак приветствия, на что шутиха Анны резко заметила: «Должно быть, они стесняются обнажать свои плешивые головы». Причиной непопулярности Анны были ее франкофильские настроения, кроме того, многие поддерживали Екатерину. Известно, что толпа забросала проклятиями Жана де Дентевиля и его французскую свиту в ливреях, ехавших во главе процессии. Их встречали такими криками, как «проклятое отродье» и «французская собака»29.

На следующее утро, в День Святой Троицы, незадолго до того, как часы пробили семь, Пикок и его помощники покинули Сити и на барке отправились к узкому причалу у Вестминстерской лестницы. Впереди их ждал еще один насыщенный день. Между восемью и девятью часами утра Анна торжественно появилась в Вестминстерском дворце и заняла почетное место на мраморном троне в главном зале, ожидая, когда закончатся последние приготовления к ее шествию в Вестминстерское аббатство30. В пурпурной коронационной мантии, в позолоченном койфе и венце, украшенном драгоценными камнями, она казалась неземным видением. Никогда прежде она так не наслаждалась жизнью.

В центре зала выстроились монахи-бенедиктинцы Вестминстерского аббатства в золотых облачениях, а также все, кто занимал видное положение при дворе Генриха, члены парламента, представители религиозных и деловых кругов Сити (за исключением «несогласных» в лице Томаса Мора, Джона Фишера и опальной супруги герцога Норфолка, Элизабет Стаффорд, которые отказались присутствовать на церемонии). Все, кто получил личные приглашения от Генриха, сочли своим долгом явиться на церемонию, невзирая на колоссальные расходы, которые им пришлось понести. Например, Энн Брук, леди Кобем, супруге 9-го лорда Кобема, который был соседом Болейнов в Кенте, было приказано изыскать верховых лошадей белой или серой масти для себя и сопровождавших ее дам, а также обеспечить всех их роскошными нарядами. Большой гардероб обеспечил одеждой лишь саму леди Кобем31. Среди тех, кто осмелился не явиться, но прислал письменное объяснение с извинениями, был сэр Уильям Куртене из Паудерема, приходившийся кузеном маркизу Эксетеру. В письме Кромвелю он просил прощения