Шрифт:
Закладка:
Между прочим, Миллер предложил коллегам поразмыслить над следующим: “Надлежит ли историографу следовать всему, что находится в каком подлиннике, хотя бы то было явно ложное и негодное, или баснословное и постороннее, и вносить оное в свою историю?” Внятного ответа он не получил: сама постановка вопроса была внове. Миллер был, пожалуй, единственным тогда в России историком, умевшим анализировать исторические источники и критически к ним относиться. История в большей степени, чем другие науки, была еще связана со средневековой традицией, а особенно в стране, только начинающей входить в Новое время и обретать соответствующую идентичность.
Главным источником, по которому большинство грамотных русских людей середины XVIII века представляло отечественное прошлое, был “Синопсис, или Краткое описание о начале русского народа” – книга, вышедшая первым изданием в 1674 году и принадлежащая, по всей вероятности, перу архиепископа Иннокентия (Гизеля), архимандрита Киево-Печерского монастыря. Популярность “Синопсиса…” была огромна: он издавался по меньшей мере семнадцать раз, последнее издание вышло в 1836 году. Сохранилось также множество рукописных копий этой книги. Неоднократно выпускала “Синопсис…” Академия наук: практичный Тауберт за счет этого бестселлера окупал собственно научные издания, конечно же совершенно убыточные.
“Синопсис…”, созданный вскоре после Переяславской Рады, призван был подчеркнуть единство Левобережной Украины с Московией и преемственность обеих по отношению к Киевской Руси. Именно оттуда заимствовал Крекшин идею, что Владимир Святославич был “царем и самодержцем”. “Синопсис” – по-гречески “сокращение”; имелось в виду – сокращение того, что содержится в древних летописях. Но настоящие русские летописи, по большей части, были Гизелю недоступны. Источниками для него служили скорее польские исторические сочинения XVI–XVII веков. Именно из хроники “О началах, истоках, деяниях славных рыцарских народа литовского, польского, жмудского, русского…” Мацея Стрыйковского и тому подобных сочинений почерпнул он легенды о необыкновенной древности славянского народа, об участии славян в Троянской войне, о “грамоте”, данной им Александром Македонским, о “славенорусском царе” Одонацере (имеется в виду Одоакр, начальник одного из германских отрядов, взявший в 476 году Рим). Есть, правда, в “Синопсисе…” и легенды собственно русского происхождения. Так, о посещении Киева апостолом Андреем рассказывает “Повесть временных лет”, о происхождении Рюрика от “Августа Кесаря Римского, владевшего всей вселенною” – “Сказание о князьях владимирских”. Время для Гизеля было, как для любого человека традиционной культуры, дискретно: важны были только сакральные события, меняющие мироздание. Поэтому Владимиру Святому было посвящено 42 страницы текста, а Ярославу Мудрому – всего две. Вторым, после крещения, сакральным событием была Куликовская битва (четверть “Синопсиса…” составляло полностью включенное в него “Сказание о Мамаевом побоище”!). О русской истории, начиная с XIV века, никакой сколько-нибудь существенной информации “Синопсис…” не давал: там даже не упоминался, к примеру, Иван Грозный. Зато во всех подробностях рассказывалось о Русско-турецкой войне 1677–1681 годов – последнем историческом событии, которое успел застать Гизель и описание которого он включил во второе издание своего труда.
Как замечает современный историк А. А. Формозов, популярность “Синопсиса…” в XVIII веке объяснялась тем, что массовый читатель видел в этой книге, написанной уже устаревшим к тому времени языком, подлинный памятник древности. Это придавало тем увлекательным и лестным для национального самолюбия легендам, которые содержатся в сочинении Гизеля, особую достоверность. Ведь для средневекового человека древнее, освященное традицией предание было таким же бесспорным источником истины, как личный опыт. А с точки зрения исторического мышления русские люди XVIII века, повторимся, еще очень во многом принадлежали Средневековью.
Создать альтернативу “Синопсису…” попытался В. Н. Татищев. За много лет он собрал огромную коллекцию старинных летописей и других сочинений. В его распоряжении оказались и ценнейшие собрания князя Дмитрия Голицына и Крекшина. Очень многое из собранного им до нас не дошло, и потому сегодня не всегда возможно оценить, насколько добросовестно он обращался с источниками. Несомненно, иногда он “досочинял”, украшал факты своими предположениями, не отделяя первых от вторых. Но не забудем – он был первопроходцем.
К 1749 году Татищев довел свою “Историю Российскую” до смерти царя Федора Иоанновича. В это время шли активные переговоры с академией об издании его труда. Предисловие к нему написал Ломоносов (и это стало поводом для переписки ученых), но в 1750 году Татищев умер, и дело остановилось. “История…” Татищева была издана лишь в 1768–1774 годы с предисловием Миллера (тоже в свое время состоявшего с Василием Никитичем в тесной переписке). Профессионалы воспользовались изысканиями первого отечественного ученого-историка и сохранили ему благодарность, но широкий читатель едва ли мог одолеть пухлые тома, изобилующие датами и фактами и написанные эклектическим волапюком петровской поры.
В 1730-е годы русской историей занимались Байер и молодой Миллер. Но при всей высокой квалификации первого и при всем искреннем энтузиазме второго им мешало незнание языка. Они оказывались в зависимости от переводчиков и повторяли их ошибки. Так, Миллер напечатал в основанном им специальном историческом журнале “Повесть временных лет”, переведенную на немецкий язык. Но переводчик Паузе (тот самый, что писал на русском языке любовные стихи к Деринде, которая “рожам подобна”) ошибся, назвав Нестора, монаха Феодосьева монастыря, – Феодосием, а Миллер не мог ошибки исправить! Впоследствии он со стыдом вспоминал об этом эпизоде.
Но Миллер конца 1740-х – начала 1750-х годов был уже другим человеком: не дилетантом, не учеником Байера, а опытным ученым, знатоком русских древностей. После смерти Татищева – едва ли не единственным настоящим их знатоком.
3Примерно в то же время, когда Миллер вступил в должность ректора вновь образованного университета, а коллеги по академии обсуждали его “Сибирскую историю”, он стал героем одного и по сей день не слишком понятного сюжета. Ломоносов в этих событиях также сыграл свою роль.
В июне 1748 года, вслед за Санхесом, звания иностранного почетного члена Санкт-Петербургской академии был со скандалом лишен еще один парижанин – Жозеф Никола Делиль. Выехавший на родину в 1747 году, он взял с собой “свои письма и ландкарты”, обещавшись (взамен на должность иностранного почетного члена и 200-рублевую пенсию) консультировать академию, курировать обучающихся во Франции “молодых людей российского народа” и не публиковать ничего, “что касается до российской географии и до учиненных на здешней обсерватории астрономических обсерваций”, без разрешения академии. Но год спустя он резким отказом ответил на первый же запрос академии, заявив, что не хочет иметь с ней никаких дел.
Причина такого поворота была, в общем, понятна: в 1748 году “английская партия” при русском дворе добилась перевеса (отчасти благодаря браку сына Бестужева-Рюмина с племянницей Разумовских), отношения с Парижем резко ухудшились, послы были отозваны. Все это было ненадолго (уже год спустя большое влияние обрели франкофилы Шуваловы и началось новое возвышение Воронцовых), но Делилю (не кабинетному ученому, а активному участнику дипломатических и разведывательных игр) не пристало в столь острой ситуации помогать “вероятному противнику”.
25 июня вышло распоряжение: “Здешним академикам и профессорам под страхом штрафа запретить, а жалованных почетных членов просить, чтоб с помянутым Делилем никакого сообщения не иметь и ни прямо, ни посторонним образом корреспонденции не вести…” Все письма и бумаги Делиля, находившиеся в распоряжении профессоров, они должны были передать канцелярии.
В числе прочих это сделал и Миллер, указав в специальном доношении, что после отъезда Делиля получил от него два письма, которые не сохранил, “не рассуждая о них, чтоб они сему довольны были”. В этих письмах Делиль, по словам Миллера, просил переслать ему несколько старых документов “весьма неважного содержания”, оставленных историку на хранение. Однако Миллер, по собственным словам, просьбы не исполнил.
Неизвестно как, но только спустя два месяца копия одного из этих двух, якобы уничтоженных писем попала в Академическую канцелярию. Содержание этого письма было “подозрительным” и не до конца подтверждало прежние показания Миллера.
“С того времени, как я имел счастье в последний раз говорить с Вами при прощании, переменил я мое намерение, касающееся до манускриптов, которые я вначале Вам вручил. Мне показалось полезнее сделать употребление оных вне государства. Того ради, сыскав способ положить оные в безопасных руках, принимаю теперь смелость просить вас, чтобы вы вручителю сего письма пожаловали отдать всю оную связку, которая у вас в руках,
