Красильников, ученик Делиля, опытнейший 55-летний наблюдатель-практик, участник Камчатской экспедиции, имел немало заслуг: он вычислил широту и долготу десятков населенных пунктов в России, почти безошибочно измерил расстояние от западных до восточных рубежей России, написал первый на русском языке учебник астрономии. Впрочем, сам же Ломоносов признавал, что Красильников – всего лишь “добрый обсерватор и геодезист”, далекий от “высших наук”. Из своего многолетнего опыта Красильников знал, что глаз наблюдателя устает и что поэтому следует время от времени сменять друг друга. Именно так мотивировал он свою просьбу.

По настоянию Ломоносова канцелярия распорядилась удовлетворить просьбу Красильникова. Однако Эпинус отказался наблюдать в одном помещении с адъюнктом, поскольку, по его словам, при таких наблюдениях счет идет на секунды и потому “самой малой и почти неминуемой шорох может в том учинить замешательство”. Начались сложные переговоры. Красильникову было предложено вести наблюдения в отдельной комнате, и он сперва согласился, но в последний момент вдруг проявил упорство. Теперь уже Эпинусу предложили “отдельный покой” для наблюдений и расчетов. Вопрос перешел в область престижа и амбиций. В конце концов Эпинус оставил обсерваторию в распоряжение Красильникова и другого адъюнкта, Николая Гавриловича Курганова (более известного как составитель “Письмовника”, своего рода популярной энциклопедии своего времени), притом забрав с собой лучшие инструменты.

С помощью этих инструментов он и вел 26 мая наблюдение… в присутствии своей августейшей ученицы и покровительницы, будущей Екатерины II. Она, в отличие от коллег-астрономов, точности наблюдений помешать, как видно, не могла. Правда, и отказать ей Эпинус, скорее всего, не мог, – не то что коллегам-астрономам. Однако Ломоносов упоминает о том, что Тауберт с Эпинусом заранее пригласили на “обсервацию” целую компанию гостей. Коли так, ссылки профессора физики и астрономии на необходимость одиночества и сосредоточения нельзя не признать лицемерными.

Тем временем Ломоносов и Браун тоже вели наблюдения – у себя дома. Михайло Васильевич не претендовал на астрономические открытия: он “любопытствовал больше для физических примечаний”, наблюдая Венеру сквозь небольшую трубу в “весьма не густо копченое стекло”. Исходя из этих своих целей, Ломоносов “намерился только примечать начало и конец явления и на то употребить всю силу глаза”.

И вот он, “ожидая вступления Венерина на солнце около сорока минут после предписанного в ефемеридах времени, увидел наконец, что солнечный край чаемого вступления стал неявственен и несколько будто стушеван, а прежде был весьма чист и везде равен”. Вокруг диска Венеры, частично находящегося на диске Солнца, появился световой ободок. Это заметили многие. Но только “советник Ломоносов”, сопоставив свои наблюдения с записями Красильникова и Курганова, сделал решительный вывод: “Планета Венера окружена знатной воздушной атмосферой, таковой (лишь бы не большею), какова обливается вокруг нашего шара земного”.

4 июля того же года на публичном академическом акте Ломоносов произнес свое знаменитое “Слово о явлении Венеры на Солнце”. К осени оно было напечатано по-русски и по-немецки. Однако никакого эффекта эта публикация не имела: атмосферу Венеры тридцатью с лишним годами позже заново открыл знаменитый английский астроном У. Гершель и, независимо от него, немец И. Шрётер.

Почему же открытие Ломоносова осталось незамеченным? Зададим себе другой вопрос – а почему он, единственный в мире, совершил его в 1760 году? Ведь за Венерой наблюдали астрономы гораздо более профессиональные и опытные, чем он, и обладавшие лучшими инструментами! Видимо, здесь сказался энциклопедизм Ломоносова, занимавшегося не только астрономией, но и оптикой, да и самыми различными областями науки о веществе. Сказалась и его склонность к смелым гипотезам, которые он не всегда мог доказать, но которые довольно часто оказывались верными. Однако именно в силу всех этих причин его сообщение не было принято всерьез мировым научным миром – тем более что в своей речи, предназначенной для широкой публики, он не столько научно аргументирует свое утверждение, сколько предается поэтическим фантазиям. Наличие атмосферы на Венере – аргумент в пользу “множественности миров”. Поэта-естествоиспытателя вдохновляет мысль, что на Венере “пары восходят, сгущаются облака, падают дожди, протекают ручьи, собираются в реки, реки втекают в моря, произрастают везде всякие прозябания, ими питаются животные”. (“На далекой звезде Венере ‹…› у деревьев синие листья…” – как, не помня, должно быть, о речи Ломоносова, написал поэт другой эпохи.) А может быть, там живут и люди…

Ломоносов демонстрирует в этой речи не только поэтическое воображение и ораторскую мощь, но и пафос просветителя и ловкость богослова, доказывая соответствие гелиоцентрической системы “истинной” (а не искаженной невежественными церковниками) христианской картине мира. Но к специальным научным дискуссиям все это имело мало отношения.

К тому же из-за скандала с Эпинусом о петербургских наблюдениях мировая научная пресса вообще писала скептически. В частности, резкий отзыв принадлежит французскому астроному А. Пингре. Любопытно, что в этом отзыве нелестно характеризуются наблюдения не только Красильникова и Курганова (которых он не называет по имени), но и Брауна (хотя последний не публиковал своих результатов). “Все трое наделены несомненно и знаниями, и талантами, – писал парижанин, – но недостает им бесспорно одного – опыта в астрономических наблюдениях”. В действительности дело обстояло, как мы знаем, прямо противоположным образом: Красильников был опытнейшим наблюдателем, ему не хватало как раз фундаментальных знаний. О Ломоносове же не сказано ни слова: лишний раз ссориться в открытую с профессором и советником канцелярии Эпинус, от которого, вероятно, исходила информация, опасался. Но Ломоносов, конечно же, увидел и здесь руку своих “врагов”. Болезненная мнительность его с годами только усиливалась.

Для большинства людей нашего времени, специально не интересующихся историей естествознания, имя Ломоносова, в первую очередь, ассоциируется с законом сохранения материи (или, точнее, законом сохранения массы веществ), который в советских учебниках именовался “законом Ломоносова” или “законом Ломоносова – Лавуазье”.

В учебниках, популярных книгах и статьях имя русского ученого до сих пор связывают с этим законом. При этом смысл излагается всякий раз по-разному: Ломоносов не открывал закона сохранения материи, а лишь впервые экспериментально доказал; Ломоносов открыл этот закон, но экспериментально доказать не смог из-за несовершенства приборов – это сделал Лавуазье…

Привлекает, однако, внимание то, что Михайло Васильевич “забыл” упомянуть о таком важном, таком глобальном открытии в списке своих научных достижений! Почему?

Подойдем к проблеме с другой стороны: как вообще возникла версия об открытии Ломоносовым этого закона? В уже цитировавшемся письме Эйлеру 1748 года содержится знаменитая формулировка, почти дословно повторенная в “Рассуждении о твердости и жидкости тел”: “Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько у одного тела отнимется, столько же присовокупится к другому. Так, ежели убудет несколько материи, то умножится в другом месте; сколько часов положит кто на бдение, столько же сну отнимает”.

Однако если бы Ломоносов сообщил Эйлеру эту мысль как новую или выразил бы претензии на ее авторство, скорее всего, на этом бы их переписка и закончилась, поскольку у великого немецкого ученого могли бы возникнуть сомнения не то что в компетентности петербургского коллеги, а в его здравом рассудке. Принцип сохранения вещества был высказан еще в VIII–VII веках до н. э. древнеиндийскими мыслителями, у “гимнософистов” его заимствовали греки, а затем, через Аристотеля, христианская Европа. Ломоносов упомянул об этом общеизвестном принципе лишь для того, чтобы перейти к другому, на открытие которого он тоже не претендовал, но который еще был не так четко усвоен тогдашней наукой: “Сей всеобщий закон простирается и в самые правила движения: ибо тело, движущее своей силой другое, столько же оныя у себя теряет, сколько сообщает другому”. Б. Н. Меншуткин видит заслугу Ломоносова именно в том, что он, соединив оба закона в одной формулировке, осознал связь между ними. Но это не значит, что ему следует приписывать открытие принципа перехода потенциальной энергии в кинетическую. Ломоносов просто верил, что Бог при создании мира вложил в него определенное количество материи и сообщил ей определенное количество движения. Эта идея вполне укладывалась в его деистическую картину мира, не вступая, впрочем, в противоречие и с учением церкви.

Итак, Ломоносов не открывал закона сохранения материи. Может быть, он доказал его?

Сторонники этой точки зрения основываются на опыте, проведенном Ломоносовым, согласно его записям, в 1756 году (то есть во время, когда его интенсивная работа в химической лаборатории была в основном приостановлена).

“Деланы