опыты в заплавленных накрепко стеклянных сосудах, чтобы исследовать, прибывает ли вес металлов от чистого жару; оными опытами нашлось, что славного Роберта Боила мнение ложно, что без пропущения внешнего воздуха вес сожженного металла остается в одной мере”.

Это-то и было интерпретировано как доказательство закона сохранения материи. Но если так – почему же сам ученый отнесся к этому потрясающему свершению настолько легкомысленно? Правда, когда в следующем году профессорам академии предложили составить индивидуальные списки тем публичных лекций, в числе пятнадцати тем, представленных Ломоносовым, была и такая – “Об увеличении веса металлов от прокаливания”. Но семь лет спустя, подводя итог своей научной работе, он не включил эксперимент “в накрепко запаянных стеклянных сосудах” в число своих главных заслуг.

Что же, собственно, стремился доказать (и доказал) своим опытом Ломоносов? Только одно – что масса металла не возрастает от “чистого жару”, то есть от присоединения теплорода, которого, по справедливому мнению Ломоносова, вообще не существует. Но поскольку большинство химиков считало теплород субстанцией невесомой, сам по себе этот опыт не доказывал кинетической теории теплоты, и Ломоносов это понимал. Что же касается закона сохранения массы, то мы знаем, что Ломоносов не верил в абсолютную пропорциональность массы и веса. Так что о массе, о “количестве вещества”, как это называл сам ученый, в данном случае не было и речи.

Но, может быть, опыт Ломоносова доказывает, по крайней мере, закон сохранения “количества вещества” при химических реакциях?

Прежде всего, нужно помнить, что Ломоносов, как и все его современники, придерживался совершенно неправильного представления о процессах, происходящих при горении металла: то, что мы называем окислением, было для них процессом отделения флогистона. При этом вопрос о том, обладает ли флогистон массой и может ли он рассматриваться как химический реагент, оставался открытым. А значит, невозможно было точно сказать, происходила ли в запаянной колбе химическая реакция…

Именно принцип сохранения массы веществ в ходе химических реакций (вытекающий из общего принципа сохранения вещества) был сформулирован Лавуазье – сформулирован, а не открыт! – в его “Элементарном курсе химии” (1789): “Ничто не творится, ни в искусственных процессах, ни в природных, и можно высказать положение, что при всякой операции имеется одинаковое количество материи до и после операции ‹…›. На этом принципе основано все искусство делать опыты в химии ‹…›. Так как виноградный сок дает углекислый газ и спирт, я могу сказать, что виноградный сок = углекислый газ + спирт”.

Лавуазье провел, по крайней мере, один опыт, взвесив в запаянном сосуде продукты горения фосфора и убедившись, что их масса равна суммарной массе фосфора и кислорода. Принципиальное отличие этого опыта от такого же точно эксперимента Ломоносова в том, что первооткрыватель “оксигена” знал, какая именно реакция происходит во время горения, и что у него не было никаких сомнений относительно пропорциональности массы и веса.

Таким образом, опыт Лавуазье продемонстрировал, что в данном конкретном случае закон сохранения массы действует. Но это ни в коем случае не доказывало его универсальность. Опыты, подтвердившие всеобщий характер этого закона, были проведены лишь в середине XIX века.

Следовательно, те, кто называет закон сохранения материи законом Лавуазье, не до конца правы, а те, кто говорит о законе Ломоносова или законе Ломоносова – Лавуазье, не правы совершенно. Впрочем, у обоих ученых достаточно других заслуг.

11

Таков вкратце современный взгляд на исследования Ломоносова в области “испытания натуры”. Как же можно определить его место в истории естествознания?

Разумеется, было бы ошибкой относить его к величайшим ученым в истории человечества, ставить в один ряд с Ньютоном и Линнеем, Менделеевым и Лавуазье, Эйлером и Лобачевским. Михайло Васильевич, при всей своей гордыне, и сам превосходно это понимал. “Меня за Аристотеля, Картезия и Невтона не почитайте…” – это его собственные слова, свидетельствующие о достаточно адекватной самооценке. Но Ломоносов, конечно же, принадлежал к числу ведущих европейских ученых, способных на высоком научном уровне обсуждать актуальные проблемы естествознания того времени. По каждому из таких вопросов у него было собственное мнение, и в большинстве случаев он стоял на верном пути. Заблуждения его также достойны уважения и свидетельствуют о сильном и своеобразном уме. Некоторые его идеи опередили свое время. И хотя он был уже не единственным в своем поколении естествоиспытателем, чьей родиной была Россия и родным языком – русский, конечно, ни Попов, ни Теплов, ни даже Крашенинников не могли с ним соперничать ни талантом, ни знаниями, ни кругозором. Не уступал он и подавляющему большинству петербургских профессоров-“немцев”, а некоторых, без сомнения, превосходил.

Однако надо признать: труды Ломоносова не оказали существенного влияния на развитие мировой науки. Причин тому несколько.

Во-первых, Ломоносов в зрелые годы не выезжал за пределы России и из крупных европейских ученых, живущих вне Петербурга, состоял в переписке только с Эйлером.

Во-вторых, на судьбе ломоносовских трудов сказался его трудный характер. Слишком со многими он не поладил, слишком многих обидел. Строгое отношение товарищей по академии к его трудам и нежелание их особенно пропагандировать было во многих случаях результатом испорченных личных отношений. Ведь и с Эйлером, так его ценившим, Ломоносов в конечном итоге поссорился…

Но главное – Ломоносов был слишком разносторонним, ему нелегко было сконцентрироваться в каком-то одном исследовательском направлении. Его наследие составляют не фундаментальные монографиии, а множество небольших статей разнообразной тематики. Зачастую, высказав верную и даже блестящую гипотезу, он не давал себе труда подтвердить ее достаточным числом экспериментов. Чаще он больше заботился о литературном стиле своих работ, чем о строгой их обоснованности. Эпинус развил и подробно изложил свою электромагнитную теорию, и она заняла должное место в истории физики; ломоносовская теория атмосферного электричества, высказанная в то же время и не менее ценная в научном отношении, оказалась забытой более чем на столетие. В этой разносторонности, граничившей с “универсальным дилетантизмом”, был важный исторический смысл. При всем честолюбии Ломоносова, при всей его заботе о собственной славе и “славе русского имени”, для него важнее создать предпосылки к разносторонней научной работе, подготовить хотя бы нескольких учеников, выработать терминологию, сделать русский язык пригодным “к выражению идей трудных”. Именно это имел в виду Пушкин, когда говорил, что Ломоносов “сам был нашим первым университетом”. Но у окружающих ломоносовский энциклопедизм часто вызывал недоумение.

Интерес к “тайнам натуры” был у Ломоносова искренним и неподдельным. Но и этот интерес он подчинял главной цели своей жизни. Цели, унаследованной от Петра, – обустройству русского пространства и времени.

Глава восьмая

Обустройство пространства и времени

1

Ломоносова смолоду тянуло к общественной деятельности. Ему мало было служить тому Делу, участником которого он себя ощущал, учеными изысканиями и поэтическим творчеством. Он мечтал о роли организатора, администратора, законодателя. Этим его амбициям лишь в очень малой степени довелось осуществиться; подавленные, они сублимировались в труды по русской истории и в преобразовательные прожекты.

Началось все с активного участия во внутриакадемической борьбе. Поначалу это участие закончилось очень скверно. Наученный опытом, Ломоносов в 1744–1746 годах старался занимать в академических стычках пассивную позицию. Но сразу же после назначения Разумовского он вновь попал в гущу событий.

В академии в самом деле многое изменилось. Стали исправно платить жалованье, наконец-то вновь приступили к “обучению российского юношества”… Регламент академии, принятый в 1747 году, предусматривал ее разделение на собственно академию и университет. “Определены особливые Академики, чтобы составлять академию, и никого не обучают, кроме приданных им адъюнктов и студентов, и особливые профессоры, которые учить должны в Университете ‹…›. Но ежели нужда востребует и время допустит и академикам трудиться в Университете, в таком случае отдается на президентское рассуждение”. Академики, числом десять, были разделены на четыре разряда: к первому относились астроном и географ, ко второму – анатом и химик, к третьему – физик-экспериментатор и механик, который обязан был “изобретать всякие машины”, к четвертой – математик, “который не только должен давать решения на задания других Академиков, но и то решать, что будет прислано из других мест”. Три места академиков оставались резервными. Предусматривалось также девять вакансий иностранных почетных членов.

Что касается университета, то ему полагался ректор (он же историограф) и пять проссоров: элоквенции и стихотворства, логики и метафизики, древностей и “литеральной истории”, политической истории и юриспруденции, математики и физики. Хотя все эти должности придумывались под конкретных людей (“логику и метафизику”, к примеру, явно должен был читать Браун, а “историю политическую и юриспруденцию” – Штрубе де Пирмонт), на практике регламент 1747 года в чистом