лезет листочек, а то совсем было скончалась! Что-то ядовитое в воздухе от бомбардировки было… — все мои растения отравились. — Скоро и дня прибудет, считаю деньки, как в детстве. Как я, маленьким, любил вставать при свечах, умываться — корчась! — ледяной водой! Выбежишь во двор — синее все, ночное! — А — утро! Ох, не простужайся! И… — ми-лая моя детуль-ка, — пи-ши! Уйди в работу, потребуй, чтобы тебя избавили от хозяйства! Лежи дольше и пиши в постельке, не вылезай на холодину! И чай пей, — или какао? — в тепле! — нежься. Я сегодня довалялся до — одиннадцати! Скорей промахнет короткий день, и приблизится — Рождество! Как маленький… — ах, скорей бы!.. Скоро Михайлов день, а там Филипповки, а там… Сушу на зиму… морковь! Сжег, дурак. Ах, какими «глупостями» иногда занимаюсь! А мне _в_с_е — любопытно: а что выйдет? Мне бы химиком быть! Пахнет пирогом с черносмородинным, и — вареной бараниной. Уходишь — пусть в «глупостях» — от удушающего, всего… от потопа человеческой — нечеловеческой! — ярости, лжи, этих «радио», где потонула «правда жизни». Мне тяжело — писателю, давно не видел _н_о_в_ы_х_ своих книг, и вообще, новых книг. Не печатаюсь, и нет побудителя — писать. Но… стараюсь все же преодолеть пустоту безвременья. Что поделать, мы все — в стихийном, и надо уметь обманываться. Все чаще мучает дума — на склоне… не увидишь родного… ну, так хоть в снах увидь! уйди в «Пути»… И вот, хочу утонуть в них.

«Кошачий» снимок — очень хорош, ты — самое лучшее в нем, особенно твои стройные ножки — прости! И все — _р_а_з_н_а_я, но — радостная. Спасибо. Это черная курочка снимала? Будто: «смирно, снимаю… мерси». Ну, кошек я люблю… издали. А так — не привязываюсь. Ну, белоножка, что же ты мне не дашь понять, что такое духи — «после ливня»? Я прошу-прошу… Что мне с «Душистым горошком» делать? как послать тебе?.. На «тюленя» нет надежды. Что делать с твоими 20 гульденами, если паче чаяния Холера пошлет их Елизавете Семеновне? — Отыскала ли мою «Владычицу»? Найди и оцени. Я вставил в серебристую рамочку, поместил в святой угол. Отлично, если ты написала Меркулову, — он очень заботлив ко мне, и так ценит всякий знак внимания. Без него я никогда бы не видел рыбки на столе, потому что не хожу по базару, а без этого не получить. А ему и на меня дают, — т. к. он снабжает торговцев мелкой монетой, — меняет в церкви. Удиви-тельный человек! Без него — не было бы благолепия на Дарю, — ско-лько отдает труда! И — от себя отрывая!! и это — чистейший, честнейший человек. Такими-то вот жизнь и стоит. Дивлюсь ему — и — высоко чту.

Целую тебя, дружок, Ольгунка… «падам до ног» — до… белых лапочек. Господь да сохранит тебя! Не оттягивай писем, всегда твое длительное молчание меня каменит, тревожит, — знай это. Я деревенею, томлюсь, надумываю ужасов.

Сейчас была одна отличная иконописица, Рышкова, моя читательница, мечтавшая дать «Неупиваемую». Уже, говорит, написала для меня «Царицу Небесную» (в связи с бомбардировкой) — я ей писал — сделайте! Вот, принесет. И еще — будет писать «триптих» семейный образ: (писал должно быть тебе?) св. Ольга, Иоанн Богослов, преп. Сергий. Все обдумывает. И потом — просил — Св. Троицу — благословение отца. Достал для нее (через Меркулова) 1 флакон лака, — это все равно, что — «птичье молоко» теперь. У ней бомбардировкой все флаконы с лаком побило, и нельзя работать. Теперь все трудно достать. Меркулов мне и ленту для пишущей машинки достал. Как бы мой хранитель.

Целую тебя, моя девочка, будь тихая, прелестная, ласковая, — и — здоровенькая. Бог соизволит — и свидимся.

Твой всегда — и — навсегда! — Ваня

65

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

29. XI.43

Милый Ванюша, несколько дней тому назад приплыло наконец-то твое долгожданное письмо322 (слава Богу — ты здоров, а молчал, наказывая меня), а сегодня и еще одно от 23-го, с приложением Вигена323.

Я писала тебе на днях, но не решилась послать всю ту мрачность, которая сама-собой вылилась в строчках. Жалко мне стало тебя. Ах, не рассказать всего. Многое, многое и кружится и вихрем проносится в голове, и тяжелым камнем порой давит днями и днями. Ну, и все же не стоит других еще втягивать в это. Мне только иной раз тяжело быть совсем без друзей, но это тоже уж нечто общее, — в жизни одинок человек, как и в смерти, как и в час прихода его в мир. В молодости все это легче как-то бывает. Ну, довольно. Я рада, что ты здоров — это самое главное. И очень хорошо, что работаешь, что все тебя занимает, вплоть до кухни. Ты любишь жизнь, ты хозяин в ней и это тоже очень, очень хорошо. А плохо вот, когда начнет казаться, будто роль твоя сыграна, а что еще хуже, — что даже и не сыграна, а так, ушла, просто не удалась. Тогда уж, пожалуй, и не удивительно, что люди сметаются из мира, как пыль. Вот даже родные Вали и те что-то вроде таких мыслей высказывали, — что, де, ей уж лучше _т_а_м, тут-то, де, ей и места не было. Но довольно, довольно же наконец! —

Твою Мадонну я не видела еще, не была в городе, — у меня нарыв под ногтем большого пальца ноги и не могу туфли надеть, бегаю в домашних. Теперь лучше, и я собираюсь на Введение в Гаагу, конечно, если все благополучно. Обязательно отыщу эту копию, вероятно найду ее в Художественно-историческом институте324. Ты очень полно дал ее — не трудно будет искать. И, вот пока не забыла, — посылаю тут же тебе «после ливня» на ватке, но ты напрасно меня упрекаешь, — я несколько раз тебе эти духи слала, в первый раз — тотчас после их получения и затем часто душила письма, тогда, в период моих «огней», как ты выразился. Но думаю, что они улетучились, они очень летучи. В последний раз, когда я ими душилась (гости были), — Сережа спросил даже: «а ты почему не надушилась?» (У Фаси все разнюхивали ее парижские духи). И были все удивлены, что эти духи совсем не чувствовались. А м. б. я их почему-либо тогда не приняла, как следует? Во всем ведь должна быть гармония и даже у человека с духами. Т. е. не «даже», а именно. Я не удивилась, узнав о Ивикиной дочке325, по твоим сообщениям так и