такая пластичность рассказа, такое воображение, — я даже, не имеющий понятия обо всем этом, вижу, ясно вижу. Вы не работаете? Но после войны вы обязаны сделать что-то хорошее и большое… Хорошо?» Я привожу тебе это не потому, что (как ты когда-то заметил) мне для подтверждения твоих слов еще какие-то мнения нужны, но только потому, что все-таки мне это приятно. Понимаешь, с двух-трех строк и нескольких минут разговоров… Но не бойся, я не возгоржусь. Я хочу работать. У меня масса, масса всего. Только бы время. И если я не пишу пером пока, то все время у меня в голове варится. Я даже стала рассеяна. Живу в ином. Как прекрасна жизнь хорошими людьми! Как мы сами можем ее сделать раем?! —

10. Х.43 Прервали, приехал Сережа. Сегодня такой же лучезарный день. Wickenbourgh в дымке сизой, синеет вдали… Отчего ты не пишешь? Здоров ли ты? Тут масса заболевают желудком снова, открываются зажившие язвы. На той неделе приедет матушка бедная поотогреться в ее горе. Ее провожатым будет Пустошкин, давно хотел побывать. Он очень убит. Но, конечно, маску держит. Матушка не обременит, т. к. она своя, уютная, будет [1 сл. нрзб.] на кухне. Поставлю ее шинковать капусту, — не трудно и она мастерица на капусту. Все, все она хочет делать, знаю по прежним разам, все из рук берет.

Не знаю отчего, но мне так стало светло и радостно на душе. Если завтра будем здоровы и будет хорошая погода, то насладимся поездкой в Velp, там наша почти природа, холмы, песчаные косогоры, березы-березы-березы, белоствольные, Рейн оживляет картину. Еще цветет вереск, лиловые ковры. Но я не большая любительница его, — он для меня слишком мертв. Лучше бы колокольчики наши! Как я люблю их. Ах, как чудесен твой «Свете тихий»… Как мы там встретились. И какая всенощная… И жасмины… Я часто переживаю так, будто это было наяву.

Если бы ты «Пути» писал… и вложил что-нибудь в них из пережитого нами! У тебя еще не было такой вещи, с отсветом моего, правда?

Будут «Пути»? Когда от тебя долго нет писем, то я себя тешу этой надеждой и не хочу думать, что что-нибудь плохое мешает тебе писать. Где ты сейчас? У Юли? Смотрю в окно и наслаждаюсь светом, ласковым теплом. Скоро начнется у нас опять «страда» — молотьба. А зимой опять. Целая артель будет опять.

Какое чудное было твое письмо последнее… Ванюша, пиши «Пути»! Не тревожься обо мне: я поправилась — толстушка стала и розовая опять. Доктор был в восторге и очень удивлен. Получила письмо от Шахбагова, который, между прочим, говорит, что почки, хоть и очень неприятный казус, но не опасно. Ну, не буду страшиться тогда, потерплю. А м. б. новый «дядя-доктор» и поможет. Ах, какой дивный человек мой хирург. Ты знаешь, он в год делает 3000 операций (конечно, считая и малые), а оперирует он уже 20 лет. И при такой занятости находит массу времени для благотворительности… и какой! Живет только для других. Признался, что часто ночи не спит, думая об оперированных своих, особенно о тяжелых. К нему едут и везут со всей Голландии. И при такой знаменитости, ни малейшей важности. Наша Tilly мне заявила: «Так это и есть известный Dr. Klinkenbergh? Но он не похож на такого…» — «Почему?» — «Ну, такой простой, он со мной минут 10 разговаривал, и так ласково». Я посылала ее однажды с поручением, когда лежала. Но это редкое исключение… Обычно здесь — сухари, а не люди. Вот Валю тоже такой знаменитый сухарь-мясник резал. Очень известный хирург, но и все. Барбосом она его звала. И еще недавно встретила чудесную чету, пожилые супруги… ну, прямо свет любви от них исходит, любви к ближнему. Мне стало как-то радостнее жить после вот этой встречи. Все бы тебе рассказала. Кристальные души, какая вера в Бога и в человека! Как раз я заболела при нем, когда он впервые был у нас. Как потом они меня поддерживали. Да, сколько красоты могут дать люди в жизни и сколько гадости тоже.

[На полях: ] Прилагаю карточку с нашей кошачьей семьи (и с себя — заодно), после операции311.

Ванечка, целую тебя, именинника дорогого (хороший именинник 3 дня!). Будь здоров. Оля

62

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

16. Х.43 Суббота 8 ч. вечера

Сегодня получил, дорогулька-Ольгунка, твое светлое письмо — и так я счастлив, родная!.. Ты здорова! Ты будешь — должна быть! — вся, вся здоровенькая и бодрая. Для светлого, благостного творчества — на любом поприще — искусства — жизни, во имя Господа и Пречистой. Милая, ты же ви-дишь… сколько я старался укрепить тебя, веру твою — в дарованные тебе духовные и душевные силы! Нет, я никак не укорю тебя, — я лишь подчеркну: милый твой хирург, — дай же ему Бог сил и светлого душе его! — слушая тебя, «райскую птицу», на чужом для тебя языке, (вероятно, немецком?) почувствовал силу образности в твоей беседе, и у него непринужденно вырвалось: «Какой дар!» Ну, видишь? Ваня твой — в э-том-то уж не может обмануться. И так: с молитвой в сердце, де-лай, что и как можешь, — в жизни ли, в творчестве ли… — тебе ни-когда не поздно! При-дешь — увидишь. Только не робей, не стыдись себя. Верь. Я счастлив, что все благостное, что было и есть в наших отношениях, — письмах! — этой беседе близких-близких на отдалении, — в частности, — мой тебе «Свете тихий», — живет снова. Я это пережил, читая твое письмо. Да, если суждено мне написать — до-писать «Пути Небесные», многое вольется, отзовется — из _н_а_ш_е_г_о. И я буду глубоко и светло счастлив. Как я рад! так нежно осияло меня, будто ты приласкала меня, одинокого. Да, я одинок… о-чень одинок, несмотря на добрые чувства ко мне Ивика — Юли — и друзей. Вот, я, один в своей квартире, среди руин. Всегда — под угрозой. И был сегодня момент, (было предупреждение о возможной «тревоге») когда я подумал: не уехать ли из Парижа — ну, хоть к Юле на дачку, хоть и холодно там (дача не зимняя), писать там, и со мной, м. б. оставался бы муж Юли, а она наезжала бы… Но столько там неудобств..! — и доктор далеко. А у меня снова боли… менее острые, правда, чем в прошлом году… но они м. б. утихнут. Сегодня я почувствовал желание есть. И лекарства привезла мне моя докторша. Но вряд ли уеду. И