должно было быть. Но что меня удивляет, так это ее двухименность — Екатерина-Ольга. Почему? Это западно-европейская манера навертывать сотни имен. Но зачем же, если и мать стала православной, это офранцуживание? Моя одна приятельница (из давних, юных лет), желая лучше приспособиться к окружающей обстановке тоже подобное устроила: она вышла замуж за некоего Бориса, ну а по ее качествам кому же мог сей Борис уподобиться, как не царю Борису? Ее мамаша так и болтала в простоте, что «Олечка (тоже Ольга) сынка, если будет, назовет Феденькой, чтобы, как у Бориса Годунова». А когда родился сын, то мамаше показалось имя Федор слишком кучерским, а идея-то заманчива, да кроме того, еще до появления сына на свет, все готовилось и шилось для неведомого Феденьки. Ну, как быть? И решила: назвала по метрикам Manfred’oм, a в купели Федором. Я удивлялась, какое же это православное имя Manfred? «Ах, какие глупости, не может же он чудищем в школе быть, ему немцем надо расти». У Ивика тоже видимо: Ольга слишком уж французам чуждо, а Екатерина — у всех есть. Ну, а чтобы память тети Оли почтить… вот и Ольгу еще приклеили. Я не люблю такую смятку.

Кстати, мой хирург не кальвинист, а католик. У кальвиниста немыслима какая-либо икона, а тем паче Богоматерь. Они же прямо гонят Пречистую. Так дико. Нет, мой хирург католик и очень верующий. И, как это обычно бывает, именно потому что истинно-верующий, смотрит на все широко и не душит своим вероисповеданием. Слышала на днях, что будто он решил жениться на своей бывшей пациентке (ампутировал грудь — рак), Shalkwijk’cкой приходской сестре милосердия, простой крестьянке, очень не молодой и весьма некрасивой, но доброй.

Он в моих глазах еще больше вырос. В Голландии чувство ранга и происхождения доведено до болезненной точки, а тут… очень известный доктор, сын тоже очень известного врача из очень хорошей семьи. Он совсем не молод, думаю далеко за 50, не женат — не сумел урвать себя от работы, от пациентов, да и теперь-то говорит: «Моя личная жизнь не должна ни в коем случае отзываться на моих больных». Он в год делает 3000 операций, а практикует уже 20 лет. Если не сплетни, то желаю ему счастья. Подумай — берет больную, неизвестно еще с какой перспективой, полу-инвалида, не беря в расчет вообще ее внешность. Говорят, что постоянно у нее бывает. Не знаю.

Рука моя болит опять невыносимо, теперь погода. Сегодня гроза. Грудь иной раз так сверлит, что еле удерживаешь крик. Ну, это-то ничего. Недавно опустила я сухую Розу Иерихона в воду и она 2 дня «цвела». Чудная вещь это у Бунина326. Я все вспоминала, глядя на этот серый клубочек. Где Бунин? Жив ли? Вот этот цветок уверяет меня в мысли, что у цветов есть душа. Будут ли цветы там? И животные? О. Дионисий говорит, что что-то такое будет преображенное. У меня масса цветов. Люблю их. Садик засадили с Тилли на днях тюльпанами, гиацинтами и нарциссами всяких видов. Крокусы разбросали по лужку. Были как-то гости (* После похорон Вали звала я ее родных отдохнуть и заодно Фасю.), навезли тоже цветов, вся комната была полна: и розы, и цикламены, и гвоздики чудные, хризантемы. Очаровательно, но мне всякий раз больно за срезанные цветы, жаль их. А сколько людей убивают! Мне так это жутко. Сил не хватит на восстановление и залечивание ран потом. Если бы Господь мне дал здоровье, — сколько работы каждому после войны! Я только и жду и жажду быть полезной. Счастлива за тебя, что «Неупиваемая чаша» нашла путь к сердцам. Дай Господь! Милый, как я понимаю твое состояние при последних главах «Лета Господня», как горько должно быть тебе все это снова оживлять. Когда же все это напечатается?! Как жду прочесть! Кончаю. Прости за бесформенное, «не мое», письмо. Я вся какая-то стала с болезни иная. Мне часто трудно бывает писать. Шахбагову на его замечательное письмо не могу месяцами ответить. На днях писала и бросила в печку и теперь уж знаю, что вообще не напишу. Крещу тебя. Оля

[На полях: ] Пришиваю ватку с духами.

Ну, Ванечка, будь здоров! Господь да сохранит тебя, благословляю тебя. Оля

66

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

25 ноября / 8 декабря 43 8–9 ч. вечера

Твое письмо от 29.XI, почтовый штемпель — 1.ХII — получил 7-го XII, вчера. Сегодня же отвечаю.

Вот, дорогая моя «волынка», опять затянула — «со святыми… да к такой!» — это из последних глав «Лета Господня», из ругани «известного ци-мика…» — по словам тети Любы, моего «крёсенького», в начале болезни отца, когда отец «вдруг выздоровел», на день — два… Да, у-падочное твое письмо… но ты меня уж приучила к таким, волынка. Да не умирай же пять раз на дню! Принимай для — «бьян-этр’а»[108] чего-нибудь, вроде того впрыскивания, что мне, как раз год тому, прописал французский врач326а. Я тебе писал и состав. Помню, шел 7 дек. заказывать тебе цветы к Рождеству, — от ворот поворот, кон-чено, объявили мне в магазине Боман… — и вот, помню… иду-плетусь, — был очень слаб! — по коридорам метро, и то-шни-ит… раза два «срыгнул» в уголки, как пьяные… а сам все — ну, не во все горло, понятно, а то в «приют» посадят, — все пою, пою… эдакий подъем, и на все плевать! Самому смешно на себя: тошнит, а пою! А это какая-то ничтожная капелька какого-то сока африканского растения… и меня, «мыслящий тростник»327 заста-вля-ет орать и чуть ли не плясать! Тут же и вывод: «сколько же _е_щ_е_ тайн вокруг!., и, м. б., есть „тайна“: принял капельку какого-нибудь австралийского лопуха… — и — продлил жизнь на 50 лет!» А посему — плюнь на все «суеты сует» и на ветер, который — дурак! — все «возвращается на круги своя» — чушь, никогда не возвращается, а все кружится с пересечкой своих орбит! — не знал идиот-соломоныч метеорологии! — плюнь — и… пи-ши! При-казываю!!! Приказываю, милая ты моя волыночка. От твоих «прыжков» вверх и вниз ничто ровно в мире не изменится, а разве ежедень оторвешь от своей жизни по несколько минут, если не часов. Вот что, сделай для меня, мне это очень любопытно: опиши мне хотя бы один только день твоей жизни на «схалквейской» ферме. Но — с полнотой, с подробностями… — как бы малы ни были… и со своими — о-чень важно! — ощу-ще-ни-я-ми… мыслями… хотя бы, смотря, как подмывают