Маринка вцепилась в меня и ни за что не хотела уходить. Общими усилиями ее уговорили наконец подойти к умывальнику.

— Только не спрашивайте у Мариночки, где ее отец, — быстро шепнула мне Тамара. — Понимаете?

— Понимаю, — ответил я. — А где он?

— Потом скажу…

Маринка снова устремилась ко мне, прижалась щекой к животу и закрыла глаза. Бела вышла на улицу, и было слышно, как она разговаривает там с Соней. Галя подошла к раскладушке, села.

— Что в кино сегодня? — спросила она.

— Пойдем? — предложила Тамара.

— Я лучше посплю. Нам ведь с Соней в ночную…

Намек был вполне прозрачным. Я посмотрел на Маринку и понял, что мне повезло.

— Смотрите, — воскликнул я, — Мариночка уже заснула! Надо трогаться.

— Пойдемте, — сказала Тамара.

Мы положили Мариночку на крохотный топчан, стоявший в углу, и, провожаемые шуточками Тамариных подруг, вышли из засыпушки.

Признание

— Мой отец был строителем. Мы все время кочевали. Сначала в теплушках — тогда, наверное, еще война шла, я не помню. Потом в обыкновенных вагонах, потом в цельнометаллических — это, значит, уже наше время пришло. Я привыкла на колесах жить. Отец посадит меня на колени и спрашивает: «Как сегодня мы поедем — на поезде или на грузовике?» Он меня катает на себе, а я к нему пристаю: «А когда мы поедем не понарошке?»

Маме я всегда помогала чемоданы укладывать.

Один раз мы ехали долго-долго. Мимо Байкала, через тайгу. Остановились у большой горы. Сели в грузовики и поехали. Долго ехали. Приехали на стройку. У отца неприятности какие-то пошли. Он начал на этой стройке пить и маму часто бил. Я в школу пошла, в первый класс…

Однажды прихожу домой — мама лежит на кровати и плачет. Тихо так, только плечи вздрагивают. Потом лицо вытерла, говорит: «Послушай, Томочка, ты уже большая и все должна понимать».

Я все понимала. Теперь мне двадцать лет, и я ничего не понимаю, а тогда все понимала.

Уехала мама и через полтора года умерла в Кустанае: она там с бабушкой жила, у нее туберкулез был.

Приехали мы в Кустанай, похоронили маму, а потом поехали на новую стройку. Но отец все равно пил.

Тут приехала Клавдия Ивановна с маленькой девочкой, Верочкой звать, моей сестренкой. Она и на прежней стройке жила, а теперь к нам приехала. Отец ее не бил, а все время целовал, на коленях перед ней стоял, но это было еще некрасивей. Он пьяный к ней ластится, а она его отталкивает. Стыдно как!

Над Ленинградским проспектом спускался вечер. Мы выбрались из палаточного городка и шли по деревянным тротуарам мимо широкоэкранного кинотеатра, мимо междугородного телефона, мимо закрытого кафе.

Темнело. Одинокие фонари качались на столбах. Потянуло свежим ветром. Принялся накрапывать дождик. Иглистые струи обдували лицо, и мне казалось, будто я плыву в холодной воде, а далекий голос взывает о помощи; я плыву изо всех сил и не могу помочь, потому что одинокий голос уходит все дальше и я никак не могу догнать его. Это необъяснимое состояние началось еще на вечере, когда я увидел Тамару, и теперь снова охватило меня, как только мы вышли на дождь.

Далекий голос донесся столь явственно, что я обернулся. Никого не было. Одинокая парочка брела в конце проспекта, не разбирая дороги, как мы с Тамарой. Я повернулся спиной к ветру, закурил.

— Рассказывайте дальше. Как вы попали в свою засыпушку?

— Вы не думайте — у меня собственный дом есть. Настоящий. Пять комнат. С верандой. С Клавдией Ивановной я неважно жила: она меня нехорошим вещам учила. Как-то вечером отец говорит: «Собирайся. Завтра утром полетим». А куда — не сказал. Летели мы полдня, на большом самолете. Выходим на бетонную дорожку, на крыше буквы стоят — Ростов. Отец посадил меня в такси, повез в город. Остановился у дома с верандой. «Вот теперь наш дом. Будешь жить с бабушкой». Оказывается, бабушка уже прилетела сюда из Кустаная. Прожила я в Ростове, в том самом доме, шесть лет. Десятилетку окончила. Мы с бабушкой дружно жили.

Только глупая я тогда была, ничегошеньки не понимала.

Приезжает отец. С ним Клавдия Ивановна и Верочка. Я тогда в девятом классе училась, шестнадцать лет мне исполнилось. Отец привез подарки. Клавдия Ивановна ходит вокруг меня, улыбается. Обхаживает, значит.

На другое утро отец говорит: «Ну, дети, пошли».

Как сейчас помню — в мае это было. Здесь-то в мае еще снег лежит, а в Ростове — сирень цветет. Отец с Верочкой впереди идет, я и мачеха — за ними. Отец купил Верочке детские шары, а мне мороженое. Я иду, сосу палочку, а мачеха учит меня жить: «Ты уже большая, паспорт получила. Ты красивая будешь, длинноногая, глаза у тебя большие — тебе жить легко будет. Только ты мужчин в узде держи. Они все скоты, им водка нужна да бабы. Ты им уступай, только не сразу — тогда они на коленях перед тобой будут ползать».

Я слушаю мачеху и улыбаюсь: мороженое такое вкусное, и сирень вокруг цветет. Никаких мне умных советов не надо — я сама с усами.

Подходим к дому, «Нотариальная контора» называется. Зачем, думаю? Может, отец с мачехой записываться будут? Нет, отец меня к окошечку зовет. Пошушукался сначала с усатым, а потом меня пальчиком подманивает. Мороженое уже кончилось, мне еще хочется. «Где твой паспорт, доченька? Покажи нотариусу». — «А ты мне мороженое купишь?» — «Куплю, доченька, подпиши вот здесь».

Я